Глава XII
КУЛЬТУРА И БЫТ
первая часть
 Истоки аланской культуры, материальной и духовной, своими корнями уходят в предшествующую сарматскую культуру, осложненную в условиях Кавказа влиянием местного этнокультурного субстрата и внешними культурными импульсами. «Основным содержанием истории какой-нибудь страны является степень ее участия в мировом культурном общении»,—писал В. В. Бартольд (I, с. 653), и без учета такого общения многие явления аланской культуры могут быть непонятыми. Само собой разумеется, аланская культура — сложное историческое явление, неоднозначное в разных ареалах, членящееся на ряд локальных групп, или вариантов, и динамично развивающееся и меняющееся во времени. Последнее особенно относится к аланской культуре Северного Кавказа, где диахронный разрез позволяет проследить, пока в самых общих чертах, динамику культурного развития и его местную специфику. Все эти проблемы, нами осознаваемые, представляются в то же время очень сложными, требующими специальных разработок. Настоящий очерк не может претендовать на подобную роль и преследует более скромные цели — дать общую картину культурной истории северокавказских алан. При этом мы выделяем в развитии аланской культуры три последовательных этапа: раннеаланский — I—V вв. (причем V в., соответствующий эпохе «переселения народов», имеет особую окраску и является переходным к следующему этапу), среднеаланский — VI— IX вв.— и позднеаланский — X—XII вв., захватывающий начало XIII в. (до монгольского нашествия).
Выше уже говорилось о культуре и быте алан в первых веках н. э. когда они, будучи типичными кочевниками-скотоводами, передвигались со своими стадами по бескрайним степям от Урала до Дуная. Такие авторитетные авторы, как Страбон и Тацит, свидетельствуют о жизни алан постоянно на колесах и в седле. Но наиболее обстоятельный рассказ об образе жизни, быте и даже внешнем виде алан принадлежит Аммиану Марцеллину: «аланы (нет надобности перечислять теперь их разные племена), живя на далеком расстоянии одни от других, как номады, перекочевывают на огромные пространства; однако с течением времени они приняли одно имя и теперь все вообще называются аланами за свои обычаи и дикий образ жизни и одинаковое вооружение. У них нет никаких шалашей, нет заботы о хлебопашестве, питаются они мясом и в изобилии молоком, живут в кибитках с изогнутыми покрышками из древесной коры и перевозят их по беспредельным степям... Почти все аланы высоки ростом и красивы, с умеренно белокурыми волосами; они страшны сдержанно-грозным взглядом своих очей, очень подвижны вследствии легкости вооружения и во всем похожи на гуннов, только с более мягким и более культурным образом жизни... Они не имели никакого понятия о рабстве, будучи все одинаково благородного происхождения» (2, с. 304—305).
Это — живое и чрезвычайно ценное свидетельство современника, отражающее уровень науки того времени, хотя как представитель римской цивилизации Аммиан к так называемым «варварским» народам относился с явным пренебрежением (3, с. 57).Тем не менее из рассказа Аммиана вытекает, что в его время (IV в.) аланы еще вели кочевой образ жизни, отличавшийся неприхотливостью и суровостью быта и нравов, имели одинаковое («легкое», по Аммиану) вооружение и, можно думать, достаточно однородную материальную культуру, похожую на гуннскую, но отличающуюся от нее более высоким уровнем. Последнее может объясняться длительными контактами и воздействием культуры позднеантичных городов Северного Причерноморья, приливом ираноязычного аланского населения в некоторые причерноморские города, в первую очередь, в Танаис, с середины II в., что надежно документируется аланской ономастикой в надписях (4, с. 80— 93). С другой стороны, прилив сармато-аланского населения наблюдается в Таврике, особенно в Пантикапее, где археологически также установлено наличие аланской ономастики (5, с. 23; 6, с. 28, 31). Расселившиеся в северопричерноморских городах аланы активно приобщались к культурным достижениям эллинистической эпохи и служили посредниками в культурном обмене с кочевыми аланами, имевшими традиционные зимовья вокруг Меотиды, т. е. в непосредственном соседстве с Танаисом и Таврикой. Это была лишь часть тех внешних культурных импульсов, о коих упоминалось выше.
Ярким показателем культурного влияния позднеантичных городов могут служить изделия полихромного стиля, о котором мы упоминали выше. Ювелирное искусство полихромного стиля эпохи «великого переселения» в северопричерноморских степях представляет собой развитие греческого ювелирного искусства Боспора, постоянно испытывавшего воздействие вкусов варварских племен сарматов, алан, гуннов. Полихромные изделия городских ювелирных мастерских в IV—V вв. распространялись по всей северопричерноморской степи и Северному Кавказу, сделавшись одним из элементов материальной культуры и алан этого времени. Но аланы не были пассивными потребителями весьма импозантных и (эффектных, бьющих в глаза украшений (7, табл. CI, СП и др.); по И. П. Засецкой, сарматы и аланы оказали большое влияние на формирование полихромного стиля, а искусству их также не чужда многоцветность (8, с. 53,). Зона боспорского культурного влияния до середины III в. (готских вторжений) очерчена А. К. Амброзом: Восточный Крым, Северный Кавказ, Волга от низовьев до среднего течения, Нижний и Средний Дон (9, с. 145).Как видим, это территории, в догуннский период занятые преимущественно сармато-аланами.
Полихромный стиль, характеризующийся обильным применением цветных вставок в золотой фон, конечно, не был общедоступен. Эти дорогие ювелирные украшения были атрибутом моды, распространенной среди социальной верхушки, и особенностью аристократического быта того времени.
Кочевое скотоводческое хозяйство, кочевой быт и присущая ему культура четко отразились в структуре осетинского языка. В. И. Абаев по этому поводу пишет: «Материалы языка подтверждают другие исторические свидетельства, из которых видно, что осетины появились на арене истории как народ-скотовод и кочевник. Скотоводческая терминология выступает в языке компактной цельной массой, с печатью большой древности и единого, именно иранского происхождения» (10, с. 56). Далее В. И. Абаев приводит многочисленные лингвистические примеры, характеризующие древнее скотоводческое хозяйство, среди которых есть и основные мясо-молочные продукты (в том числе и «физонаг» — шашлык, «едва ли не древнейший кулинарный термин в осетинском»).
Аланские археологические памятники догуннского, раннеаланского периода на Северном Кавказе немногочисленны. Это прежде всего большие и богатые катакомбные могильники у с. Алхан-Кала в Чечено-Ингушетии и «Золотое кладбище» у станиц Казанской и Тифлисской на Средней Кубани. Огромный могильник Алхан-Кала исследован лишь незначительно (11, с. 246 ел.; 12, с. 72—74): материалы из него монографически изучены Л. Г. Нечаевой, установившей время функционирования могильника от II до V—VI вв. и «даже позднее» и обнаружившей значительное сходство между инвентарем Алхан-Калы и из других районов Северного Причерноморья. Локальные культурные черты сказываются, главным образом, в керамике с поддонами (13, с. 96). Алхан-Калинские катакомбы дали немало золотых ювелирных украшений (подвески, пронизи, бляшки и т. д.), скарабеи из египетской пасты, фибулы, бусы, пряжки, украшения конской сбруи, железные мечи. Эти находки рисуют нам картину материальной культуры алан, переходящих к земледельческо-скотоводческому хозяйству и оседлому образу жизни. Основное направление культурных связей алан того времени ориентировано на Северное Причерноморье и Нижнее Поволжье, но уже появляются вещи, указывающие на. установление и южных связей — с Закавказьем (14, с. 257-258). В этой связи вспомним о походах алан в Закавказье в первых веках н. э. и о той роли, которую они играли в политической жизни и административной структуре Иберии того времени.
Алхан-Кала уже в догуннский период становится крупным аланским центром на Северо-Восточном Кавказе, видимо, сохраняя это значение и в последующем.
Хронологически и культурно к Алхан-Калинскому могильнику примыкают не менее некогда богатые, но почти сплошь ограбленные под-курганные аланские катакомбы II — III вв. у с. Братское (б. Ногай-мирза-юрт) на правом берегу Терека и впускные грунтовые захоронения в курганах эпохи бронзы у с. Бамут в Чечено-Ингушетии (12, с. 45, 82; 15).В катакомбах Братского отмечены остатки камышовой подстилки на полу, найдена характерная сарматская посуда (миски серо-черного цвета) и остатки золотых ювелирных украшений с вставками из сердолика и граната. В Бамутских курганах упоминания заслуживает короткий (59 см) железный меч с прямым перекрестием и кольцевидным навершием (15, с. 178, рис. 4). Он типичен для сарматского вооружения I в до н.э.— I в. н. э.
Важным источником по аланской культуре догуннского периода является группа погребений I — III вв. (76 могил) Нижне-Джулатского могильника в Кабардино-Балкарии, исследованных М. П. Абрамовой (16, с. 5—40). Характерными формами могильных сооружений и здесь были грунтовые ямы и катакомбы, составляющие до 50% могил. М. П. Абрамова указывает на черты сходства Нижне-Джулатских катакомб с так называемыми «земляными склепами» Крыма и Тамани и отмечает большую насыщенность катакомб инвентарем. В последнем преобладает керамика местных форм, железные втульчатые наконечники стрел, разных типов привески, булавки, гривны, металлические зеркала и браслеты, фибулы, разнообразные бусы, ножи, удила, копья, мечи. Анализируя материальную культуру Нижне-Джулатского могильника, М. П. Абрамова делает вывод о том, что «жизнь этих племен не была замкнутой», культура Нижнего Джулата имеет много общего с культурой других районов Северного Кавказа и с Северным Причерноморьем (16, с. 38). Продвижение аланских племен в предгорья Кавказского хребта в I в. н. э. достаточно ощутимо отразилось и на культуре горных аборигенов: именно с I в. происходят значительные изменения в местной материальной культуре, характеризуемые широким распространением новых форм инвентаря и усилением связей с Северным Причерноморьем и Прикубаньем (17, с. 27). Судя по этим фактам, появление алан на Центральном Кавказе и вплотную к горам привело к новым творческим импульсам, затронувшим культуру местных автохтонных племен.
Богатый и разнообразный инвентарь дали и подкурганные катакомбы «Золотого кладбища» в Прикубанье (само его название говорит о многом). Могильник действительно содержал много золотых ювелирных изделий и импортных вещей (в том числе краснолаковой глиняной и стеклянной посуды), оружие, керамику местного производства и т. д. (18, с. 66—86; 19, с. 341—373). Материалы этого могильника характеризуют культуру другой группы аланского населения, осевшего по правобережью Кубани на самой границе с меото-адыгским этническим массивом и вступившего с ним в тесные хозяйственные и культурные контакты. Не исключено, что в Среднем и Нижнем Прикубанье, как и в долинах Сунжи и Терека, находились зимники алан — малоснежные зимы и частые оттепели позволяли пасти здесь лошадей и овец. Археологические материалы «Золотого кладбища» позволяют нам представить облик алан первых трех веков нашей эры, живших в Прикубанье и вокруг Меотиды. Мужчины — это конные, хорошо вооруженные воины с луком, мечом и длинным копьем, продолжающие традицию сарматских катафрактариев, защищенных панцирями, кольчугами и остроконечными шлемами. В быту они носили короткие рубахи, пояса, штаны, заправленные в мягкие сапоги, длинные плащи, застегивавшиеся на плече фибулой. По свидетельству Лукиана Самосатского (II в.), одежда и язык алан одинаковы со скифами, но «аланы не носят таких длинных волос, как скифы», научившись их стричь (20, с. 312). Женщины были одеты в длинные одежды, также скреплявшиеся фибулой, знатные носили одежды из дорогих привозных тканей, обшитые золотыми, бляшками. Для туалетных целей женщинами употреблялись металлические зеркала, румяна из красной краски (найдены М. П. Абрамовой в Нижне-Джулатском могильнике), щеточки, духи или благовония в металлических подвесных флакончиках, традиция которых сохранялась в аланской культуре вплоть до XII в. (21,с. 83, рис. 184; 22, с. 138, рис. 13, 2). Жилища алан рассматриваемого времени, вероятно, были различными в зависимости от социально-экономического уклада и местных условий: в районах с оседло-земледельческим населением это могли быть глинобитные хижины-полуземлянки, в районах с преобладанием кочевого или полукочевого населения это были войлочные юрты с деревянным каркасом, реалистическое изображение подобной юрты имеется в настенных росписях склепа Анфестерия в Керчи (I в.; 23, табл.1).
«Золотому кладбищу» на Кубани хронологически близка II группа погребений Чегемского кургана-кладбища, исследованного Б. М. Керефовым и датированного I—II вв. н. э. К этой группе относятся 59 погребений, в том числе 34 катакомбы и подбоя (24, с. 184). Керамика — как лепная, так и изготовленная на гончарном круге, среди сосудов эндемичными формами представляются миски-триподы с днищами, снабженными тремя выступами (24, рис. 24, 33; рис. 28, 5; рис. 29, 14). Присутствует группа ритуальных глиняных сосудов. Из предметов вооружения отметим втульчатые и черешковые наконечники стрел, железные колчанные крючки. Найдены также ножи и каменные оселки для их заточки, железные пряжки, бронзовые фибулы, булавки, бронзовые браслеты, подвески, бусы цветные стеклянные и каменные, металлические зеркала северокавказского происхождения. Б. М. Керефов отмечает в этот период уменьшение ярко выраженных степных элементов (24, с. 219), что, очевидно, нужно ставить в связь с оседанием ранних алан и их аккультуризацией местной этнокультурной средой.
Конечно, быт ранних алан, с нашей точки зрения, был примитивен, а эллинам и римлянам он представлялся варварским. Именно так его изобразил Аммиан Марцеллин. Но он был совершенно закономерным для рассматриваемой стадии общественного развития и в принципе мало чем отличался от быта позднейших кочевников Евразии, вошедших с этим бытом в новую историю (25). В то же время нельзя не заметить, что характеристика алан IV в., данная им Аммианом Марцеллином, далеко не во всем соответствует исторической действительности и не может быть приложима ко всем аланам, значительная часть которых в это время уже вела полукочевой образ жизни и переходила к оседло-земледельческому хозяйству (как мы это видели на примере Чегема), занимаясь земледелием и ремеслами, т. е. имела комплексную экономическую основу. Не совсем точна и социальная характеристика алан как одинаково «благородных» — в IV в. у них (во всяком случае, в Предкавказье) уже наметилось начало процесса классообразования, шедшего» по пути феодализации.
Оценивая уровень культурного развития алан догуннского периода, не следует забывать о том, что они не только заимствовали культурные достижения у своих соседей, но и оказывали встречное воздействие на них. Прежде всего это касалось вооружения и способов ведения войны, в чем сармато-аланы преуспели и о чем свидетельствовал во II в. Арриан. Римляне и особенно более близкие к аланам боспорцы заимствуют у алан их оружие и некоторые принципы военной организации (26, с.410—413; 27, с. 89, 93). Вступив в контакт с готами после возникновения остготского племенного объединения в Северном Причерноморье в III в., аланы на некоторое время оказались соседями готов. Касаясь культурных и языковых взаимодействий готов и алан, даже такой современный историк-германофил, как Франц Альтхейм, пишет о том, что «готы обязаны иранцам рядом важнейших культурных благ» (28, с. 65). Подобные примеры можно продолжать.
Совершенно новый материал для суждений о культуре и быте ранних алан Предкавказья первых трех веков н. э. дают исследования обширного Зилгинского городища близ г. Беслан в Северной Осетии. Городище существовало и после гуннского нашествия, но основное его время, судя по имеющимся данным — II—III вв. Открытое автором этих строк (29, с. 72— 100), Зилгинское городище сейчас систематически исследуется И. А. Аржанцевой, получившей интересные результаты, опубликованные пока в предварительном виде (30, с. 75—107; 30-а, с. 66—68). Обычная для аланских городищ многочастная планировка с цитаделью, наличие жилищ с глинобитными полами и турлучными стенами, многочисленных хозяйственных ям, разнообразной серо-черной керамики с включением в нее обломков импортных светлоглиняных амфор II—III вв. н. э. дополняется большим катакомбным могильником и поражающей воображение картиной оборонительных сооружений — рвов. Последние рылись длительное время, эскарпировались и достигали в глубину 6м и до 15м ширины по верхним краям (30-а, с.67). Одновременно в профиле рвам придавалась ступенчатая конфигурация, что делало их буквально неприступными. Перед нами настоящая земляная крепость, и как бы долго она ни сооружалась, трудно ответить на вопрос: какая общественная структура была в состоянии освоить такой огромный объем тяжелых земляных работ при отсутствии техники?
Гуннское нашествие в конце IV в. привело к большим сдвигам на юго-востоке Европы. Об отрицательных последствиях этого завоевания говорить не приходится, они общеизвестны. Подрыв производительных сил, нарушение сложившихся экономических, культурных и этнических связей, ликвидация ряда политических образований и замена их новыми (прежде всего кочевой империей Аттилы), изменения в размещении и соотношении этносов и культур — немалый перечень тех исторически негативных явлений, которые мы наблюдаем в результате нашествия гуннов. Но то или иное действительно разрушительное нашествие варваров и последующие за ним процессы, вызванные или стимулированные этим нашествием,— явления не однозначные, требующие конкретно-исторического анализа и оценки. Сказанное относится и к истории и культуре алан.
Выше говорилось о том, что после гуннского нашествия (с V—VI вв.) заметно возрастает число аланских катакомбных могильников на Северном Кавказе. Причины этого допустимо видеть в отливе степного алан-ского населения, сдвинутого гуннами из междуречья Волги и Дона и Приазовья на южную периферию степей, далеко в сторону от проторенных дорог кочевников, где было безопаснее. Эта вынужденная миграция массы аланского населения в предгорья Кавказа означала коренную ломку хозяйства: прежнее экстенсивное скотоводство не имело здесь даже минимальной базы, а степь прочно перешла в руки новых кочевников — тюрок. Единственный путь к выживанию лежал через оседание на землю и переход к новой хозяйственной системе, основанной на преимущественной роли земледелия в комплексе с отгонным скотоводством и ремеслом. Археологические материалы свидетельствуют, что аланы стали именно на этот путь седентаризации и аккультурации — приобщения к более высокой, традиционно земледельческой культуре автохтонного населения Кавказа. Сплав аланских и кавказских традиций оказался плодотворным и вызвал к жизни ту яркую материальную и духовную культуру, которую мы применительно ко второй половине I — началу II тыс. обычно называем аланской. Так потрясения и негативные факторы гуннского нашествия привели в действие силы «обратного действия», в последующем подготовившие становление и подъем северокавказской Алании и ее культуры.
Культура алан V в. представлена разрушенным могильником Верхняя Рутха у с. Кумбулта и катакомбным могильником у с. Брут в Северной Осетии, раскопанным М. П. Абрамовой (31, с. 227—231). Наиболее многочисленна керамика, сделанная на гончарном круге' и с применением гончарного клейма (погр. 2). Употребление гончарного круга, основанного на ротационном вращении инструмента, является большим техническим и культурным достижением (не исключено, что тогда же мог появиться и токарный станок для обработки дерева, также основанный на принципе вращения). Сохранились также остатки мечей, ножей, пряжки, бляшки, бусы, привеска с четырнадцатигранником, но все это — лишь незначительная часть былого погребального инвентаря, унесенного кладоискателями. И в V в. погребения аланской знати сопровождались золотыми вещами (образом, украшениями), уже в древности привлекавшими грабителей, опустошавших большинство захоронений. О подлинном составе погребального инвентаря Брутских катакомб некоторое представление дают золотые изделия (пряжка, язычок от пряжки, тисненые круглые и треугольные бляшки, зигзагообразные нашивки платья), украшенные зернью и инкрустированные камнями вишневого цвета (32, с. 185). Это изделия уже не раз нами упоминавшегося полихромного стиля, достигшего расцвета в гуннское время. Подчеркнем, что Брутский могильник V в. оставлен не гуннами, а именно местным аланским населением (33, с. 85).
Еще один выразительный комплекс V в. исследован Т. М. Минаевой на могильнике городища Гиляч в верховьях Кубани (34, с. 226—233). В него входят: круглое металлическое зеркало, глиняные сосуды (один с налепными сосками), бусы, стеклянный сосуд с темно-зелеными налепами на корпусе, две золотые серьги, золотая бляха с перегородчатой инкрустацией, три пластинчатых фибулы, из них одна — обтянутая золотым листком и инкрустированная цветными камнями и стеклами. На том же могильнике вокруг гилячского святилища Т. М. Минаевой исследовано еще 5 могил того же времени с характерными стеклянными сосудами V в , имеющими цветные круглые налепы (35, с. 85—100).
Золотая фибула с инкрустацией и такая же бляха вновь возвращают нас к проблеме полихромного стиля. Гилячская фибула имеет ближайшие аналогии в материалах V в. из катакомб Керчи (36, рис. 32). Следует думать, что она боспорского производства, как, вероятно, и инкрустиро-ванная двупластинчатая бляха, что подтверждается аналогичной золотой фибулой полихромного стиля из Рутхи в Северной Осетии (7, табл. С1). Стеклянные сосуды с цветными налепами, по Н. П. Сорокиной, являются ближневосточными импортами, попавшими на Северный Кавказ через порты Восточного Причерноморья (35, с. 100). Как видим, несмотря на гуннское нашествие и его отрицательные последствия, культурные и экономические связи алан предгорий Кавказа (судя по Бруту и Гилячу) продолжали существовать и сохраняли свое значение. Возможно, эта группа алан не подверглась разгрому гуннами, сохранила свою этническую и культурную самостоятельность и в V в. оказалась втянутой в ареал моды на изделия полихромного стиля, центр которой, согласно А. К. Амброзу, находился в гуннскую эпоху на Среднем Дунае (37, с. 20; 33, с. 85).
Новый археологический комплекс V в. на территории исторической Алании недавно опубликован И. М. Чеченовым и происходит из с. Хабаз в Кабардино-Балкарской ССР. В состав комплекса из подземных склепов входит типичный гуннский бронзовый котел V в. (38, с. 256—258), стеклянные и глиняные (местной работы) сосуды, два небольших бронзовых котла, металлические заркала, обломки железного меча (39, с. 41—54, рис. 1—2). Позднеантичные причерноморские культурные импульсы в инвентаре хабазских склепов просматриваются довольно отчетливо, при появлении элементов грузинского происхождения в керамике Хабаза (40, с. 6—7), тогда как гуннский котел указывает на наличие каких-то контактов местного населения с кочевниками-гуннами, побывавшими в V в. в северокавказских степях. Нашествие гуннов и принесенная ими культура наложили свой отпечаток на культуру алан, включив в нее ряд восточных элементов. Распространившийся у алан (а через них у аборигенов Кавказа) обычай искусственной деформации головы, впервые появившийся в III в. н. э. (41, с. 255), некоторые типы металлических зеркал, однолезвийные мечи — палаши (предтеча сабли), луки с костяными обкладками, седла жесткой конструкции с передней и задней луками — принесены и распространены в степях Юго-Восточной Европы гуннами (42,с. 90; 43, с. 92—100; 44, с. 19; 45, с. 25).
Местная культурная струя наилучше представлена в керамике. Так, в гилячских и хабазских погребениях V в. почти вся керамика является местной, а очень характерные для IV—VI вв. глиняные (обычно серо-черные) сосуды с налепными сосками на тулове восходят к традициям керамики кобанского времени. Тем самым подчеркивается воздействие культуры аборигенного населения Северного Кавказа на культуру алан: это воздействие, начавшееся вскоре после появления алан на Кавказе, шло по восходящей и со временем приобретало все более активные формы.
С VI в. аланская материальная культура предстает перед нами уже в сложившемся «классическом» виде. Этот период — с VI по IX вв.— можно назвать среднеаланским. Независимо от спорного вопроса о сарматском или несарматском (по М. П. Абрамовой, кавказском; 46, с. 64—71) -(происхождении катакомб, именно катакомбные могильники и связанные с ними городища, по нашему мнению, являются основными археологическими памятниками алан на Северном Кавказе. Разумеется, в носителях этой археологической культуры нельзя видеть «чистых» ираноязычных алан. Как справедливо отметил В. И. Абаев, история не знает химически «чистых» народов (47, с. 18—19), тем более это замечание справедливо для такого сложного и этнически пестрого региона, каким был и остается по сей день Кавказ, и для столь бурной эпохи, какой была эпоха «переселения народов» с ее многочисленными миграциями. В катакомбных могильниках по тем или иным причинам могли быть погребены и не аланы, в частности, представители местного, автохтонного населения (например, в результате экзогамных брачных связей) или иных этнических групп, входивших в аланское племенное объединение. В свою очередь, иноязычные аланы могли, особенно в условиях горного Кавказа и в процессе адаптации к местным условиям, значительно видоизменить свой традиционный погребальный обряд и перейти к употреблению каменных ящиков и склепов, типичных для горнокавказской среды. Но мы не в состоянии уловить все эти достаточно деликатные нюансы, хотя в их реальности трудно сомневаться. Археологу пока приходится оперировать широкими понятиями в рамках более или менее приближенных к исторической действительности схем. Именно с таких позиций мы и рассматриваем катакомбные могильники и связанные с ними городища второй половины I — начала II тыс. как основные археологические памятники алан Северного Кавказа.
Здесь нет ни возможности, ни необходимости перечислять и описывать известные в настоящее время памятники аланской археологической культуры Северного Кавказа — их множество. Общий их обзор, широкая картина исторического развития аланской культуры даны в специальной научной литературе (48; 49 и др.), и мы не будем говорить об этом подробно. При всей кажущейся однородности основных черт погребального обряда и материальной культуры VI — IX вв., объясняющейся подъемом ремесленного производства на рынок, расширением и укреплением внутриэкономических и межплеменных этнических связей и начавшимся процессом политической и этнической консолидации, она не может быть признана действительно однородной во всех районах Алании и уже сейчас делится на несколько локальных вариантов, отражающих сложность ее этнокультурной среды. Нет сомнения в том, что в ходе дальнейшего изучения удастся выделить более мелкие локальные группы, отличные друг от друга в деталях погребального обряда и культуры. Разумеется, не все локальные особенности нужно сводить к этническим различиям — нередко они могут объясняться господствующим в том или ином районе устойчивым культурным влиянием извне или даже временным импульсом, придающим местной культуре своеобразный оттенок. В целом же аланская культура Северного Кавказа, повторяем, представляется нам весьма сложным и многокомпонентным явлением, изученным еще недостаточно, несмотря на несколько поспешный вывод М. И. Артамонова о том, что «аланская культура Северного Кавказа принадлежит к числу лучше всего изученных культур СССР» (50, с. 361). Для подобного оптимизма мы не имеем достаточных оснований, хотя следует согласиться с М. И. Артамоновым в том, что «в комплексах всех этих родственных культур (аланской, салтово-маяцкой, культуре волжских и дунайских болгар, Крыма и т. д.— В К ) наряду с привозными, иной раз очень отдаленного происхождения вещами, остальной инвентарь произведен на месте, что свидетельствует о высоком уровне развития ремесла» (50, с. 362).
Материальная культура алан весьма ярко и полно представлена в таких катакомбных могильниках второй половины I тыс. как у быв. станицы Фельдмаршальской и Гоуст в Чечено-Ингушетии, Балта, Чми, Кобан и Архон в Северной Осетии, Песчанка в Кабардино-Балкарии, «Мокрая балка» и ряд других могильников в районе Кисловодска. Предметы вооружения и снаряжения конного воина-дружинника в хорошо развитом и сложившемся виде представлены в могильниках Фельдмаршальской и Галиате: в первом это слегка изогнутые однолезвийные сабли с перекрестьем, железные удила, стремена с широкой подножкой, бронзовые золоченые сердцевидной формы бляхи и цилиндрические начельники, украшавшие голову боевого коня (51, с. 129 cл.); во втором — великолепные деревянные седла и такая же слабо изогнутая сабля VIII в. (52, с. 144, рис. 6, 7). Ранее остатки деревянных седел с передней и задней луками были найдены Д. Я. Самоквасовым в катакомбах Чми, К. И. Ольшевским в Камунте и Е. Г. Пчелиной в катакомбах Архона. Очень интересен вопрос о происхождении сабли — одни исследователи связывают ее распространение с культурой степных номадов гуннского и постгуннского времени, другие считают первые сабли достоянием оседло-земледельческих народов. Если переходной формой от меча к сабле считать прямой однолезвийный палаш, такая .форма у алан зафиксирована в комплексах VII в. «Мокрой балки», тогда как в VIII в... в Галиате мы имеем уже саблю. При всей относительной достоверности эти факты показывают, что на вооружение алан сабля поступила где-то на рубеже VII—VIII вв. (33, с. 36). Появление в культуре алан седел жесткой конструкции, железных стремян с широкой подножкой и изогнутых сабель означало подлинный переворот в вооружении и военном деле — тяжеловооруженные сарматские и раннеаланские катафрактарии уступили место подвижной и легковооруженной коннице, имеющей в своем распоряжении более эффективную в сравнении с мечом саблю. Седло жесткой конструкции и опора на широкие стремена придавали всаднику необходимую устойчивость и маневренность, очень важные в рукопашном бою, давали возможность нанесения рубяще-секущего удара. По словам Н. Я. Мерперта, «сабля характерна для кавалерии, но рубят ею не только пехоту. Рубка в конном строю стала более распространенной и сложной, она соответствует стремительному темпу кавалерийского боя» (53, с. 154). И на юге, и на севере аланам приходилось сталкиваться с противниками, главной ударной силой которых была конница (арабы, персы, хазары, печенеги и т. д.). Противопоставить ей можно было только такую же маневренную и хорошо вооруженную конницу. Археологические факты свидетельствуют, что эта задача была успешно решена, и вооружение (следовательно, и тактика боя) аланской конницы было приведено в соответствие с требованиями времени.
 Большую роль в вооружении, наряду с саблей, несомненно, играли лук и стрелы. Железные черешковые наконечники стрел и сохраняющиеся иногда длинные древки свидетельствуют о существовании сложного составного лука, с гуннского времени снабжавшегося костяными накладками и весьма эффективного. Сейчас об аланском луке мы можем судить конкретно: А. А. Иерусалимской и Е. А. Миловановым, а затем В. Н. Каминским опубликованы уникальные по своей сохранности луки VIII—IX вв. из могильника «Мощевая Балка» в Карачаево-Черкесии (54, с. 40—43). Луки делались, по Иерусалимской — Милованову, из одного куска дерева (кизила), но тем не менее они были сложными, ибо снабжены дополнительными костяными накладками и подвязками из сухожилий и снаружи оклеены берестой. Общая длина лука 140 см. Как пишут авторы публикации, «лук из Мощевой Балки отвечал всем требованиям, предъявленным к этому виду оружия: предварительное напряжение придавало ему дальнобойность, массивные рога, гасившие вибрацию, придавали меткость; два ушка, снимавшие лишнее напряжение, также способствовали точности стрельбы». Изображение аналогичных луков мы можем видеть на стенах «царского» дольменообразного склепа на р. Кривой.
Из прочих видов аланского оружия укажем копья с железными наконечниками, ножи и железные боевые секиры на длинных деревянных рукоятях. Несомненно, аланская конница широко практиковала и набрасывающиеся на противника арканы; в археологических раскопках они не сохранились, но упоминаются в письменных источниках и в существовании их вряд ли приходится сомневаться (27, с. 50).
Оборонительные доспехи алан представлены кольчугами, но чаще частью кольчуги (видимо, стоившей дорого и не всем доступной) в виде кольчужного нагрудника или насердечника (55, с. 179—180). Употреблялись, но редко, железные шлемы типа шишака (Архон, Рим-гора) — возможно, они связаны со снаряжением дружинников, уже ставших профессиональными воинами. Никаких признаков щитов в археологических материалах нет, но щиты были — об этом свидетельствует одно из изображений на стене «царского» дольменообразного склепа на р. Кривой (56, с. 113). Может быть, они были деревянными или комбинированными из дерева и кожи. Деревянными, обтянутыми кожей, были колчаны для стрел.
По словам Арриана (II в.), аланское войско имело специальные боевые отличительные знаки: «скифские (аланские.— В. К.) военные значки представляют собой драконов, развевающихся на шестах соразмерной длины. Они сшиваются из цветных лоскутьев, причем головы и все тело, вплоть до хвостов, делаются наподобие змеиных, как только можно представить страшнее. Выдумка состоит в следующем. Когда кони стоят смирно, видишь только разноцветные лоскутья, свешивающиеся вниз, но при движении они от ветра надуваются так, что делаются очень похожими на названных животных и при быстром движении даже издают свист от сильного дуновения, проходящего сквозь них. Эти значки не только своим видом причиняют удовольствие или ужас, но полезны и для различения атаки и для того, чтобы разные отряды не нападали один на другой» (57, с. 281). Отсюда мы можем заключить, что организация войска алан была продуманной и подчинялась определенным принципам: по-видимому, основой его структуры было деление на отдельные отряды по родоплеменным (или каким-то иным) признакам, и каждый отряд имел своего командира и свой особый значок. Между прочим, интересно отметить, что аналогичного устройства значки-знамена «лем» (в виде фигуры льва, наполнявшегося воздухом на скаку) до последнего времени сохранялись у сванов и зафиксированы этнографами (58, с. 37, табл. 1). Были у алан и настоящие знамена в виде полотнищ — два таких знамени с выступом внизу и с разрезом на длинных древках, изображены в руках воинов на стенах «царского» дольменообразного склепа на р. Кривой (56, с. 113, рис. 43, 2, 3).
 В осетинском нартском эпосе нередки упоминания оружия нартов, в жажде боя испускающего синий свет. Оружие и воинское снаряжение в эпосе имеют собственные имена: шлем Бидаса, панцирь Церека, Бабийский чепрак. Хахийская харх — уздечка, свидетельствующие об особом пиетете оружия в аланском обществе. Может быть, мы вправе поставить вопрос о существовании у алан своеобразного культа оружия, игравшего огромную общественную роль (вспомним аланский культ меча, описанный Аммианом Марцеллином). Это тем более вероятно, что А. Р. Чочиевым убедительно охарактеризован культ великих воинов, запечатленный в нартском эпосе (59, с. 179—182).
В эпоху средневековья военное дело, его уровень ярко отражали не только состояние производительных сил, но и уровень социального и культурного развития. Мы видим, что военное дело у алан находилось в соответствии с требованиями того времени.
Несколько слов об одежде. Применительно ко второй половине I тыс. о ней известно очень мало, в основном наши знания основываются на замечательных коллекциях из уже упоминавшегося могильника VIII—IX вв. «Мощевая Балка», который его исследователь А. А. Иерусалимская считает алано-адыгским. Благодаря сухости пещер в «Мощевой Балке» удивительно сохранились ткани, позволяющие восстановить покрой платья (из 363 находок треть составляют целые экземпляры). Удивителен и состав тканей; А. А. Иерусалимская по этому поводу пишет: «...Знаменитейшие в истории раннесредневекового искусства драгоценные ткани, немногие из сохранившихся образцов которых украшают в Европе алтари богатых соборов или раки самых почитаемых святых, или погребения лиц королевского достоинства — эти самые ткани мы находим в изобилии (и в очень разнообразном «ассортименте») в затерянных высоко в горах Северного Кавказа могильниках» (60, с. 151). Прежде всего назовем великолепный мужской кафтан, которому исследователь посвятила специальную статью (61, с. 183—211). Кафтан сшит из иранского шелка, с внутренней стороны обшит каймой из согдийской шелковой ткани, под воротом спереди вставлен прямоугольник из византийского шелка со сценой охоты Бахрама Гура; галуны кафтана сделаны из узорной китайской саржи. Экономические и культурные связи западных алан словно сфокусировались в этом предмете! Кафтан длиннополый, с боковыми разрезами внизу и отрезной в талии, застегивался справа налево в верхней части, оставаясь распахнутым внизу, т. е. был приспособлен к верховой езде. Кафтан явно принадлежал представителю местных социальных верхов: одежда бедняков резко отлична, она из домотканой холстины и покрыта заплатками (60, рис. 13).
Из могильника VII—IX вв. «Мощевая Балка» происходят также уникальные предметы одежды, обнаруженные учителем Курджиновской средней школы Е. А. Миловановым и хранившиеся в школьном музее с. Курджиново. Копии с рисунков Е. А. Милованова любезно предоставлены мне М. Н. Ложкиным (к сожалению, рисунки без масштаба и без подробного описания материала). Один из предметов — нижняя сорочка (женская?), сшитая, по-видимому, из домотканой некрашенной холстины и по вороту и краям коротких рукавов отделанная шелковыми полосами; на груди большой накладной карман и матерчатый амулет. Внизу сорочка имеет два разреза. Второй предмет — теплая шуба такого же широкого, свободного покроя, как и сорочка. Из чего изготовлен верх шубы, не указано, изнутри шуба подбита овчиной. Короткий ворот и края рукавов также отделаны шелковыми полосами. Эти предметы, как и знаменитый кафтан, дают документальное представление об одежде и ее покрое в VII— IX вв.
Кроме того, в «Мощевой Балке» отмечены длинные мужские халаты с боковыми разрезами внизу (влияние ближневосточной моды), «туника» с запазушным карманом и шелковыми декоративными нашивками (50, рис.11), шлемовидный головной убор также из шелка (61, табл. III, 5), набор кукольной одежды, показывающей приемы покроя (60, рис.11). Обувью служили сшитые из сыромятной кожи и дожившие в горском быту до позднего времени (XIX в.) «арчита» и мягкие сапоги из кожи улучшенной выделки, с высокими голенищами. Один такой целый сапог замечательно чистой и мастерской работы и с применением сложной фигурной выкройки оказался в Хасаутском скальном могильнике. Швы его имеют столь мелкую и регулярную строчку, что она близко напоминает машинную (62, с. 174, рис. 6). Является ли этот сапог предметом местного производства — не ясно; возможно, это восточный импорт, ибо сапог аналогичного фигурного покроя мы видим на иранском серебряном блюде, изображающем охотника с соколом (50, с. 261).
Наконец важным атрибутом мужского костюма был пояс, символизировавший социальный статус. Чем выше последний, тем богаче и пояс и разнообразнее его украшения; особенно это касается воинских поясов, принадлежавших дружинникам. Аланские воинские пояса принципиально не отличались от наборных поясов, широко распространившихся в Евразии с гуннского времени; они были подвержены влиянию евразийской моды. В VI—VII вв. были распространены поясные наборы с прорезной орнаментацией (63, с. 5), в VIII—IX вв. поясной набор меняется, появляются поясные украшения салтовского типа (64, с. 199, рис.1). Отличившиеся воины, занимавшие видное общественное положение, носили пояса, украшенные десятками орнаментированных (часто серебряных) бляшек, накладок, наконечников.
В целом же, по наблюдениям А. А. Иерусалимской, при наличии некоторых региональных особенностей выявляется значительная общность разных типов костюма на Северо-Западном и Центральном Кавказе. Выясняется, что женский костюм включал три разных типа одежды (в разной степени утепленной), нательное платье, исподнее (панталоны и чулки или ноговицы), мягкую обувь двух типов и три типа головных уборов для разных возрастных и социальных групп. Женский костюм резко отличался от мужского (65, с. 66—67).
В женских захоронениях наиболее частыми находками являются разнообразные украшения: бусы преимущественно импортного происхождения (хотя встречаются и местные; 66, 67); бронзовые браслеты, перстни цельнометаллические и со вставками из цветного стекла и камней, серьги многих типов, которые еще не изучены; в богатых погребениях они бывают золотыми и тонкой ювелирной работы. В качестве особо интересных укажем массивные золотые серьги в виде опрокинутой пирамидки с зернью и золотые калачиковидные с зернью, подвесные цепочки, золотой цилиндрик с зернью (видимо, ручка туалетной кисточки), золотые бляшки из высокогорного катакомбного могильника VII—IX вв. Камунта (Дигория; 68, с. 117 — 119; 7, табл. CXXIV) и, несомненно, связанные с византийским импортом. Скопление такого количества привозных дорогих украшений в Дигорском ущелье пока не объяснено. В VIII—IX вв. появляются серьги салтовского типа, с длинной колонкой на подвижном шарнире (например, в Октябрьском катакомбном могильнике недалеко от Владикавказа). Продолжают широко бытовать круглые металлические зеркала, лившиеся из светлой высокооловянистой бронзы; в некоторые хорошо сохранившиеся можно смотреться и сейчас. Получают распространение маленькие бронзовые ложечки с отверстиями; назначение их до конца не выяснено, многие исследователи их называют ложечками-цедилками (наподобие современных ситечек для чая) для каких-то туалетных целей. Популярными в V—VII вв. становятся круглые подвесные бляхи-амулеты или броши с птичьими головами по кругу; в этот период полихромный стиль угасает (44, с. 29), но на некоторых украшениях инкрустация еще встречается (например, в той же Камунте). Видимо, к концу VII — началу VIII в. появляются круглые штампованные пуговицы-бубенчики (9, с. 314), служившие не только утилитарным, но и декоративным целям: золоченые, сверкающие на солнце пуговицы на фоне цветных тканей смотрелись эффектно. Их широко стали употреблять как женщины, так и мужчины, в X—XII вв. ими обшивались борта и полы верхней одежды, края головных уборов, ноговицы и т. д. (69, с. 116).
 Оценивая культуру среднеаланского периода (здесь не было возможности подробно говорить о керамике и других формах материальной культуры), следует признать, что она в целом была достаточно высокой и, несмотря на широкие внешние связи и влияния — самобытной и яркой. Весьма выгодное географическое положение Алании на стыке Европы и Азии, на важных транзитных путях, первым из которых должен быть назван «Великий шелковый путь», между Черным и Каспийским морями и близ таких передовых в культурном отношении стран, как Византия, Иран и Грузия — все это способствовало не только приобщению алан к культурным достижениям соседей, но и накоплению в стране значительных материальных ценностей, оседавших в руках социальной верхушки и способствовавших прогрессивному процессу феодализации. Арабо-хазарские войны ослабили, но не ликвидировали полностью восточные связи аланской культуры, которые в период войн изменили свое направление. Сводку ирано-сасанидских и постсасанидских элементов в материальной культуре алан недавно в одном из зарубежных изданий опубликовала А. А. Иерусалимская (70, с. 897—916). Среди этих элементов бронзовые антропоморфные амулеты, копоушки, поясные бляшки с мотивами иранского происхождения, серебряный кубок из Урсдонского ущелья, серебряные диргемы из Камунты и Рекома. А. А. Иерусалимская отмечает, что иранская культура проникла на север Кавказа не только через Крестовый, но и через Клухорский перевалы.
Материал взят из книги В.А. Кузнецова "Очерки истории алан". Владикавказ "ИР" 1992 год.
при использовании материалов сайта, гиперссылка обязательна |
