Главная > Новая история > К проблеме интеграции Осетии в административную систему Российской Империи
К проблеме интеграции Осетии в административную систему Российской Империи4 июля 2013. Разместил: 00mN1ck |
|
Е. И. Кобахидзе Одними из сущностных черт государственности имперского типа являются масштабность территории и выраженная мозаичность социума в политическом и социокультурном отношениях. В Российской империи в силу ее пространственных характеристик и культурно-языковой гетерогенности главной государственной задачей становилось сохранение единства и целостности страны. В разных частях империи, в каждом конкретном случае эта задача решалась по-разному, однако едва ли не важнейшей доминантой объединительной политики Петербурга была ориентация на интеграцию разнородного населения в общеимперском пространстве — территориально-административном, социально-политическом и в определенной мере хозяйственно-экономическом. Достижение этой цели требовало гибкого и одновременно эффективного подхода к управлению разными частями империи во имя установления единого порядка, способного обеспечить социально-политическую стабильность как в центральных областях, так и в окраинных провинциях. Усилия центральной власти по поддержанию территориальной целостности страны опирались на систему управления, основанного на принципах централизации и рационализации управленческой деятельности. Расширение Российского государства за счет новых земель вело к формированию там административного аппарата, который, являясь органичной частью общероссийской управленческой системы, в каждом из окраинных регионов отличался своей спецификой. На Центральном Кавказе складывание системы управления происходило в рамках его административно-политической интеграции в российскую государственность. Распространение здесь принципов государственно-административного устройства пошло по пути формализации и бюрократизации административной деятельности на всех ее уровнях. В то же время особенности хозяйственно-политического развития местных социумов наложили заметный отпечаток на конкретные проявления этого процесса, во многом определив формы и методы управления, значительно менявшиеся во времени в зависимости как от общего социально-политического контекста, так и внутриполитической конъюнктуры. Включение осетинских обществ в административно-территориальное и гражданско-правовое поле империи вызвало существенные трансформации в их традиционном жизнеустройстве и самоорганизации. Идея распространения «начал цивилизации» и «гражданственности» в регионе требовала административного вмешательства в общинный быт горцев и устройства в горских обществах такого порядка, который бы обеспечивал их управляемость в общероссийских административных категориях. Поставив перед собой задачу скорейшего «обрусения» края, правительство шло по пути унификации и стандартизации управления на всем Северном Кавказе и приведения местных организационных форм самоуправления в соответствие с теми, что практиковались в центральных районах империи. На первых этапах административного освоения региона вмешательство в традиционную повседневность носило преимущественно спонтанный, ситуативный характер и было опосредовано главным образом сферой судопроизводства. Однако ситуация кардинально изменилась после окончания Кавказской войны и актуализации в связи с этим задачи включения региона не только в политико-правовую, но и в хозяйственно-экономическую систему государства. Назревавшие в России либеральные реформы, а затем и их проведение, трансформировав многие аспекты внутрироссийской экономической и социально-политической жизни, содержательно изменили и правительственную политику по отношению к кавказской окраине, реализация которой в конечном итоге привела к системным подвижкам в традиционных общественных структурах. Именно пореформенный период отмечен радикальными переменами в жизнеустройстве горских обществ Центрального Кавказа, проводившимися под лозунгом распространения российской «гражданственности» в целях полного и окончательного слияния края с империей. В результате, начавшись с верхних этажей управленческой иерархии, строительство в регионе административной системы завершилось созданием низовых управленческих структур, сформированных на уровне сельской общины, которая из самодостаточного хозяйственно-территориального объединения с собственной системой самоуправления трансформировалась в территориально-административную единицу — село, выполнявшее роль одного из низовых органов местного управления с соответствующими функциями. Отвечая логике развития всякой формальной организации, и на Центральном Кавказе низовой административный аппарат как часть государственно- административной системы строился на унифицированных принципах рационализации и бюрократизации управления, в соответствии с которыми как состав, так и деятельность институтов сельской администрации в разных ее аспектах определялись соответствующими легально-правовыми нормами, зафиксированными в актах, инструкциях и распоряжениях. Так, управленческие функции сельского общества законодательно оформлялись «Положением о сельских (аульных) обществах, их общественном управлении и о повинностях государственных и общественных в горском населении Терской области». Однако они в значительной мере были скопированы с общероссийских положений, касающихся устройства управления в волости и сельском обществе (см., например, [1. с. 1-87], [2, с. 1-3. 9-57]). Принятый за образец «мир» среднерусского крестьянства, однако, не находил прямых аналогий в горской общине, которая представляла собой союз свободных арендаторов либо общинных, либо фамильных угодий. Сельское общество как основная административная единица низового уровня, учрежденная соответствующими законодательными актами и имеющая собственные специализированные институты и дополнительные функции, не совпадало с общиной, бывшей традиционным институтом землепользования, базирующемся на коллективном праве пользования основными средствами производства. Создаваемые на основе общин сельские общества оказались более широкой организацией, куда могли входить и крестьяне, не являвшиеся членами земельного союза. В результате земельной реформы сельское общество включало в себя и общину с традиционными для нее поземельными правами и обязанностями, и крестьянский «мир» со своим самоуправлением, осуществляющим и дополнительные функции [3, с. 612-613]. Соответственно, и процесс формализации властных отношений внутри общины очевидно противоречил общинным традициям и самой специфике обычного права и значительно повлиял на функционировавшую прежде систему самоорганизации общественной жизни, качественно изменив характер доминировавших в традиционном социуме отношений власти и властвования и обеспечив властное полномочие индивиду, по сути, в ущерб интересам коллектива. Бывшие прежде прерогативами всего социума, организационно-управленческие функции общественной власти оказались выделены в особую сферу профессиональной деятельности, регламентируемой и контролируемой государством. Должностное оформление функций управления в общинной среде в свою очередь вело к индивидуализации и монополизации власти, сопровождавшимся отчуждением от хозяйственного коллектива всего круга исполнительно-распорядительных полномочий. Таким образом нарушался традиционный баланс гражданско-правовых статусов, на поддержание которого как залога целостности всей социальной системы была ориентирована деятельность общинных властных институтов. В результате административное вмешательство в горскую общинную среду существенно повлияло на сложившуюся практику самоорганизации, нарушив традиционный баланс управленческих и регулятивно-контролирующих функций общины, за сохранение которого отвечала общественная власть. Процессы стандартизации и унификации всех аспектов управления затронули и судебно-процессуальную сферу. Однако понятийная основа российского законодательства и судопроизводства плохо состыковывалась с традиционной юридической практикой. Введение принципа индивидуализации вины и ответственности явно противоречило утвердившемуся в обычном праве принципу «коллективной ответственности». Это противоречие еще более усугублялось разделением судебной сферы на гражданскую и уголовную, в то время как традиционные механизмы регулирования интересов членов общины отличались неразделенностью гражданско-правовой и уголовно-правовой ответственности. В результате прежде единое поле внутриобщинных правоотношений оказалось искусственно фрагментировано в соответствии с приоритетом государственных интересов над общинными. В целом процесс формализации местного судопроизводства выразился в постепенном изымании исполнительно-распорядительных прерогатив из сферы деятельности народных и горских словесных судов и ограничения их компетенции незначительными гражданскими исками. В Осетии перевод гражданского и уголовного судопроизводства на общероссийскую законодательную базу уже в 1871 г. завершился отказом от местной судебной практики, официально поставленной вне российской правовой системы. Однако, оценивая степень внешнего воздействия на общественные структуры традиционного микросоциума, неизбежного в ходе его вхождения в строй «большого общества», нужно, как представляется, принимать во внимание ряд существенных моментов. Особенности российского этатизма, сочетавшего несовместимые по своей природе принципы коллегиальной административной модели, позаимствованной в Европе, и неограниченной авторитарной власти, являвшейся неотъемлемым атрибутом российского самодержавия [4, с. 106], определяли характер и направленность процесса формирования административного аппарата не местах. Тенденция к непомерной централизации и бюрократизации всех форм управленческой деятельности, что в условиях российской этнической, социокультурной и конфессиональной мозаичности рассматривалось как залог внутреннего единства и целостности страны, проявилась и при создании местных административных структур, занявших низовые уровни государственной управленческой иерархии. Известная милитаризация российского административного аппарата (свойственная, по замечанию исследователей, всем абсолютистским режимам (см., например, [5, с. 10]), наряду с внешне- и внутриполитическими обстоятельствами обусловила широкое распространение на Кавказе военно-административных форм управления. Нельзя не учитывать также, что изменения, произошедшие в системе самоорганизации и самоуправления горской общины, естественным образом отражали процессы институционализации управленческой деятельности государства, которые со своей стороны в полной мере отвечали логике развития административной системы, требовавшей четкой функциональной специализации, разделения сфер компетенции и ответственности, существования иерархического административного аппарата, системы нормативных правил и инструкций и т. п. В целом в основе эволюции российской государственно-административной системы лежала идея рационализации власти по общеевропейскому образцу [6, с. 354]. [5, с. 7] — эволюции, идущей в русле догоняющей модернизации [5, с. 9], начало которой было положено петровскими реформами. Именно с ними связаны процессы реформирования административной системы, направленные на унификацию, централизацию и дифференциацию функций аппарата управления. Эти тенденции так или иначе развивались на протяжении всей послепетровской эпохи, включая и XIX в., ставший для российской государственности периодом рационализации бюрократии как целостного административного механизма, выстроенного на формально-организационных началах. В это время шла перестройка самой организации управления, отделение гражданской службы от военной [7, с. 21], становление новых форм институционализации власти, формирование чиновничьего аппарата, рождение новых форм и языка делопроизводства [7, с. 23-25]. Однако оптимизация российского административного аппарата происходила скорее на уровне его верхних эшелонов, в идеальных (западноевропейских) административных моделях ответственных за разработку и принятие конкретных управленческих решений; те же структуры так называемого «среднего звена», представленные чиновничьей бюрократией, которые должны были бы обеспечивать детализацию и реализацию принятых законов и распоряжений, в российском варианте административной системы не только не отвечали требованиям формальных организационных стандартов, но и, по большому счету (во всяком случае, в первой четверти XIX в.), не выполняли предписанных организационной иерархией функций, поскольку часть из них отходила «наверх» — ведомственному (или территориально-административному) руководству, правительству, монарху, часть же — была просто фальсифицирована в силу непроработанности (или полного его отсутствия) того формально-информационного механизма, который связывал бы различные уровни административной иерархии в единую организационную систему. В результате эволюции всей государственно-политической системы уже во второй четверти XIX в. российский правительственный аппарат представлял собой иерархию учреждений и базировался на строгой соподчиненности административных инстанций и регламентации взаимодействия различных ведомств и уровней власти. Государственная административная система эволюционировала в единый механизм, включающий высшие и низшие звенья чиновничьего аппарата [6, с. 7]. Общими чертами административной системы России, совершенствующимися в ходе реформ с течением времени, стали рационализация управленческого аппарата, дифференциация его функций и специализация подразделений [5, с. 12]. Формализация, рационализация и бюрократизация управления объективно призваны были способствовать его эффективности, являясь по существу ведущими и общими тенденциями в развитии административной системы как формальной организации. Этими же обстоятельствами было обусловлено и развитие системы управления на Центральном Кавказе: будучи выстроена на принципах рационализма и бюрократии, она эволюционировала в сторону институционализации, формализации и бюрократизации всех уровней административного аппарата и связанной с ним деятельности, что соотносилось с общими тенденциями развития российской административной системы как таковой. Соответственно, формальные, стандартно действующие практики, закрепившиеся в государственно- административной модели управления, укладывались в жестко организованную институциональную схему, которая в значительной степени ограничивала реальные возможности поиска новых институциональных форм административного воздействия на горский социум. Оказавшись вовлеченными в орбиту саморазвития государственного административно-управленческого аппарата, горские общества вынужденно испытывали внешнее влияние государства, явившегося инициатором их системных трансформационных изменений, которые мыслились региональной административной элитой как модернизационные. Внедрение тех же унифицированных принципов в общинную среду, в идеале направленных на повышение эффективности управления, призвано было отвечать одной главной идее — укреплению центральной власти. Таким образом, тенденция к универсализации, упорядочению общеимперского пространства в разных его проявлениях так или иначе обнаруживала себя в административной практике правительства, будучи по сути одним из ведущих векторов «огосударствления» северокавказской периферии и распространения здесь «начал цивилизации» в исторической динамике. Именно стремление к формированию некой универсальной общности, интегрированной на основе идеи единой государственности, воплощавшейся в формальном равенстве всех ее граждан, являлось качественной характеристикой Российской империи, в административных границах которой многочисленные микросоциумы инкорпорировались в универсальную систему со своим типом социализации, не исключавшим (впрочем, до известных пределов) и традиционные способы организации жизни [8, с. 340]. «Будучи результатом ситуативно обусловленной комбинации этих факторов (универсалистских ориентаций и этнополитической и этнокультурной неоднородности. — Е. К.), — пишет С. И. Каспэ, — имперские политические системы представляют собой форму разрешения конфликтных напряжений, возникающих при столкновении (в конкретном геополитическом пространстве) универсалистских ориентаций с изначально дисгармоничным разнообразием этнических культур» [9, с. 48]. И практически все отправные моменты в региональной административной политике отмечали тенденцию к унификации социального пространства, конечному нивелированию разнообразных образцов и моделей социальной организации местных народов по заданной «сверху» институциональной схеме. Однако процессы имперской унификации содержали в себе довольно высокий конфликтогенный потенциал. Универсальные базовые принципы традиционного самоуправления (коллегиальность, демократизм, внесословность, широко понимаемое старшинство) были достаточно архаичными и напрямую никак не соотносились с принципами управления в рамках российской государственности, основанного на обезличенности административной системы как формально действующей организации с одновременной рационализацией всех уровней управленческой деятельности. Подмена традиционной гражданской общины сельским обществом, формирование на принципиально иных началах официальных административных институтов, действовавших от имени государства и представлявших его интересы, выстраивание отношений надличностной зависимости во властно-правовом поле наряду с бюрократизацией и формализацией управленческих механизмов — все это не могло не сказаться на целостности традиционной социокультурной системы. Проблема заключалась главным образом не столько в принципиальном несовпадении основополагающих понятий, характеризующих государственные и догосударственные общественные образования, сколько в диаметральной противоположности мировоззренческих установок традиционного сельского социума и идеологии государственного устройства, определяющих, по сути, цель, а следовательно, и характер управленческой деятельности. В традиционных обществах управление представляет собой процесс регулирования жизни общества в целом, направленный на непрерывное, циклическое воспроизводство устоявшихся общественных форм и хозяйственных практик, поддержание баланса гражданско-правовых статусов членов коллектива; управление же как одна из функций государства, семантически совпадая с руководством, становится характеристикой деятельности, ориентированной на решение конкретных задач, т. е. не на процесс, а на результат. Возникающий в подобных случаях диалог различных социокультурных систем, несмотря на всю его напряженность, исследователями определяется как адаптация — состояние, которое характеризуется оптимальным соотношением между преемственностью и модификацией, обусловленным как внутренними, так и внешними стимулами [10, с. 167-168]. Конкретные формы адаптации горских общественных структур к модифицирующим изменениям, инициатором и проводником которых выступало Государство, в самых общих чертах выражались в одновременном сосуществовании нового и старого социального порядков: традиционные принципы самоорганизации продолжали существенным образом влиять на внутреннюю жизнь осетинского села, а обычно-правовые нормы по-прежнему сохраняли свое значение в качестве организующего начала социальной жизни. Понимая это, правительство шло на их выборочную легализацию, что играло, с одной стороны, на повышение общественной значимости проводимых преобразований, с другой же — в той или иной степени успешно обеспечивало достижение собственных целей и задач, ориентированных в конечном итоге на интеграцию разнородного населения в едином гражданско-правовом пространстве. Таким образом, основу интеграционных процессов, сопровождавших включение Осетии в Российское государство, составляло выраженное в той или иной мере взаимодействие универсалистской парадигмы, основанной на идее общей «гражданственности», с традиционными практиками жизнеустройства. Список использованной литературы: 1. Волчков В. Руководство для крестьян. Сборник действующих узаконений, касающихся общественного их управления и обязанностей сельских и волостных должностных лиц и нижних чинов уездной полиции.—М.: Типография М. Н. Лаврова, 1880.—256 с. 2. Полный систематический свод узаконений, касающихся крестьян и других податных сословий, общественного их управления и обязанностей сельских и волостных должностных лиц и нижних чинов уездной полиции с присоединением нового положения о земских начальниках, городских судьях и прочих (издание неофициальное).—М., 1890. 3. Иванова Н. А., Желтова В. П. Сословное общество Российской империи (XVIII — начало XX века).—М.: Новый хронограф, 2010.—752 с. 4. Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в.—М., 1978—288 с. 5. Медушевский А. Н. Административные реформы в России XVIII-XIX вв. в сравнительно- исторической перспективе. Научно-аналитический обзор.—М.: Наука, 1990.—373 с. 6. Национальные окраины Российской империи. Становление и развитие системы управления / Отв. ред. С. Г. Агаджанов, В. В. Трепавлов.—М.: Славянский диалог, 1998.—416 с. 7. Долгих Е. В. К проблеме менталитета российской административной элиты первой половины XIX века: М. А. Корф, Д. Н. Блудов.—М.: Индрик, 2006,—344 с. 8. Гатагова Л. С. Империя: идентификация проблемы Ц Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / Под ред. А. Г. Бордюгова.—М., 1996.—С. 332-353. 9. Каспэ С. И. Имперская политическая культура в условиях модернизации // Полития.— 1998—№ 3. 10. Битов а Е. Г. Модернизирующие реформы на Северном Кавказе и местная политическая традиция: отторжение или адаптация // Respublika. (Альманах социально-политических и правовых исследований).—2000.—№ 1.—С. 163-194. Источник:
Кобахидзе Е. И. К проблеме интеграции Осетии в административную систему Российской Империи // Кавказ спустя 20 лет: геополитика и проблемы безопасности: тр. междунар. науч. конф. (Владикавказ-Цхинвал, 20-30 июня 2011 г.). С. 65 - 71. Вернуться назад |