О том, что волнует
«Дорогая редакция!
Будучи вашим многолетним читателем, находя много интересного и полезного в публикациях газеты, с особым нетерпением жду материалов, посвященных Владикавказу. Лирические зарисовки, воспоминания старожилов, статьи краеведов, историков, архитекторов – все это, написанное людьми, любящими и знающими свой город, пробуждает желание с какого-то нового ракурса всмотреться в знакомые улицы, здания, соотнести с ними судьбы и явления, приметы разных исторических эпох. Захватывающим чтением стали для меня заметки Л.Н. Шуваевой об Осетинской слободке – мне довелось жить в этом районе с детства до зрелого возраста.
Около 20-ти лет назад наша семья поменяла адрес, но когда кто-то спрашивает, откуда я, отвечаю не без гордости: С «Осетинки». Вот как она запомнилась мне...» – такое короткое предпослание сделала к своим воспоминаниям филолог, преподаватель Владикавказского медицинского колледжа Татьяна Борисовна Венедиктова.
 «Бабка Дзги, бабка Дзги!» – дразнили мы соседскую старуху, отбежав от нее на безопасное расстояние. Она сидела на низкой скамеечке возле высоких, всегда наглухо закрытых ворот своего угрюмого жилища. В воротах была маленькая дверца, в которую она проходила свободно, а кому-то другому пришлось бы сгибаться. Впрочем, мы никогда не видели, чтобы кто-то входил в ее двор.
Одевалась Дзги во все черное, темная косынка обтягивала ее голову, аскетичное лицо с крючковатым носом, полуприкрытыми глазами и сморщенными губами вызывало у нас, детей, страх. Мы считали ее почти ведьмой.
Дзги, казалось, была безучастна ко всему и всем. Только изредка, когда мы уже очень донимали ее шумными дразнилками, она вяло замахивалась своей длинной, тонкой клюкой, и мы с визгом рассыпались.
Как-то, после нашей очередной трусливой атаки, «ведьма» резко поднялась со скамеечки и вошла в калитку. Через несколько минут появилась снова с полным подолом спелых крупных груш. Молча высыпала их под ближайшее от нас дерево и с непроницаемым выражением лица заняла привычное место. Тогда-то, лет в 10, я впервые ощутила смысл выражения «обжигающий стыд», и не смогла притронуться к этим чудным грушам. Вдруг стало понятно, что Дзги не злобная ведьма, а одинокое и беззащитное существо. С тех пор, пользуясь авторитетом старшей в нашей ватаге, я запретила дразнить старуху.
Помню еще одну колоритную бабушку, ее звали Босен. Из-за преклонных лет и болезней она редко выходила на улицу и недолго сидела, греясь на солнышке с величественным и неприступным видом. В отличие от соседки, она была окружена заботой многочисленных родственников. Когда Босен умерла, гроб ее, в знак особого почтения, выносили невестки.
Были у нас и другие старушки. Среди них роль хистар афсин (старшей хозяйки, распорядительницы) – не по возрасту, а по статусу – играла Залихан. Ее суждения и оценки воспринимались как закон. Никто не пытался с ней спорить, да и бесполезно было бы. Она казалась очень суровой (став взрослой, я поняла, что это был, как сейчас говорят, только имидж).
Иногда по вечерам на лавочке возле их дома собиралась возглавляемая Залихан компания из 4-5 пожилых женщин. По ее знаку девочки поливали из чайника землю и чисто выметали территорию вокруг лавки, а сами переходили играть на другую сторону улицы. На этом женском «ныхасе» обсуждались новости, планировались общие мероприятия, давались характеристики людям и их поступкам, высказывались сожаления о том, что мир меняется к худшему.
Если мимо проходил мужчина, даже очень молодой, женщины автоматически вставали. Мужчины в ответ на это молчаливое приветствие смущенно восклицали: «Бадут, бадут!» (сидите, сидите) и, в свою очередь, уважительно здоровались с ними.
Главным одобрительным словом в устах этих авторитетных матрон было «уаздан». Это очень емкое слово, которое включает в себя несколько понятий: скромный, благородный, воспитанный, сдержанный, учтивый. И если кто-то из нас, молодых, удостаивался такой похвалы, это было честью, которой мы дорожили.
Они соблюдали приличия и учили нас тому же. Например, неприличным считалось выкликать из дома по имени женщину или девушку. Если была такая необходимость, то сначала звали младшего из мужчин. В нашем дворе таковым на две семьи был 6-летний Сережка. Его-то и звали обычно бабки: «Си-ро-о-жа!» Выглядело это тогда комично, а сейчас умиляет. Вот еще уроки моей слободки. Стыдно было мужчине быть болтливым, девушкам – громко смеяться, замужней – не носить косынку, родителям – ласкать на людях своих детей. Нельзя было начинать есть, когда не все еще сели за стол, брать последний кусок из общей тарелки. Порицались и те, кто не следил за чистотой участка улицы, прилегающего к дому…
Достопримечательностью нашего района было старое Осетинское кладбище – обнесенное невысокой каменной стеной, с огромными арочными воротами, к которым прилепилась сторожка. В ней жила худенькая небольшая женщина с приветливым лицом – Маня. Ее обязанностью было присматривать за кладбищем (в частности, она гоняла неблагополучных подростков, которые прятались там для игры в карты). С конца 40-х годов прошлого века кладбище было закрыто для захоронений, но посетители туда еще ходили. Нынче здесь разбит Студенческий сквер.
Мимо этого старого погоста двигались похоронные процессии к Новоосетинскому кладбищу. Женщины из ближних домов выходили проводить незнакомых покойников и стояли, сложив под фартуками руки, скорбно качая головами.
Еще одна достопримечательность – трамвай маршрута № 3, курсировавший по одноколейному кольцу от площади Штыба через верхнюю и нижнюю часть Осетинской слободки, через улицы Ватутина-Маркова-проспект Мира, имевший три точки разъезда со встречным вагоном. Ходила наша «тройка» всегда точно по расписанию – каждые 15 минут.
Но главной гордостью мы считали телестудию и «вышку» над ней. Телекомплекс, как и сейчас, стоял на Осетинской горке, которая расположена в центре поселения. Можно было, находясь в любом конце города, показать в сторону телевышки и сказать: «Вон там я живу» (у кого еще был такой приметный ориентир?!).
Играли мы тогда, в начале 60-х, в традиционные для детворы всех времен игры: прятки, догонялки, классики, «дочки-матери», «море волнуется», «казаки-разбойники», «садовник», «испорченный телефон» и т.п. Но любимым моим занятием было пасти овец. Семья подружки, живущей за углом, держала их голов 6-7, и мы вдвоем гнали эту «отару» на восточную окраину, в старые сады (теперь на этом месте здания – лицея и прокуратуры). Расстелив в тени корявых яблонь ветхое одеяло, мы плели венки из полевых цветов и вели доверительные девчачьи разговоры, приглядывая за овцами.
Застроена была «Осетинка» одноэтажными домами (первый двухэтажный, по нынешним меркам очень скромный, появился на нашей улице в конце 60-х годов). Водопровод, канализация были не в каждом дворе, поэтому на нескольких уличных углах стояли водопроводные колонки, откуда жители и брали воду, а дети в жаркую погоду обливали друг друга, зажав носик крана рукой и рассеивая вокруг мощные струи брызг. Газа тоже не было. Обогревались печами, готовили зимой на них же, летом – на керосинках или керогазах. Цистерну с керосином в установленные дни привозили в определенную точку, и мы запасались топливом; уголь и дрова для печки заготавливали осенью.
Мое детство и юность пришлись на те годы, когда советские идеологи негласно, а то и официально стремились нивелировать различия между языком, традициями, обычаями, образом жизни народов, населявших страну. В городе была всего одна школа, где изучали осетинский язык. И все-таки те, кто вырос на нашей слободке (не имею в виду представителей титульной национальности), хотя бы на бытовом уровне владеют осетинским. А с языком, обычаями, подспудно впитываются и нравственные представления – уважение к старшим (истинное, а не только декларируемое), взаимовыручка, готовность отдать гостю лучшее, а порой и последнее; способность жертвовать личным ради общественного, сдержанность в проявлении эмоций, взвешенность слов и поступков и многое другое.
Я отнюдь не утверждаю, что жители Осетинской слободки были и остаются всегда образцом добропорядочности. Но надеюсь и верю: лучшее, что было и есть на этом островке нашего интернационального (по сути!) города, будет продолжено и умножено. |
