СВАТОВСТВО СОЛТАМУРАДА
Горская любовь.
Существовал взгляд, что у горцев такое чувство отсутствует вовсе. Обычай умыкания девиц или же приобретение себе жены через уплату энной суммы денег — калыма — был основанием для такого взгляда, утверждением которого добивались все той же цели: доказать худосочность для культуры и цивилизации горской породы людей. Людей, с позволения сказать.
Горская любовь — это не результат сцепления встреч, разговоров, клятв, поцелуев и всего того, что по традиции сопровождает у европейцев «соединение» двух существ отныне и присно и навеки. Она бессловесна, горская любовь. Родится она в летние сумерки у фонтанов, к которым вереницами тянутся за водой аульные девушки. На расстоянии, достаточно гарантирующем девушку от прикосновения чужого, сидят парни. Внешне парни нисколько не заинтересованы в тех, которые, как видения, бесшумно подходят к фонтану с тяжелыми кувшинами на плечах.
Девушки не поют — «Каждый день к Арагве светлой». Они не толстые. И жирные груди не выпирают у них в трескающиеся по ткани лифчики. Они не такие, как девушки, которых мы привыкли видеть хотя бы в «Демоне». Их длинные, по щиколотку, рубахи просто спускаются с их плеч, подоткнутые за шнурок, которым закреплены широкие «хечи» — женские шальвары, схваченные шнурком у пят.
В летние сумерки у фонтанов родится горская любовь. Бессловесно. Взгляд, брошенный мужчиной, взгляд, который выразительнее тысячи слов и клятв, подхватывается девушкой. Ответным взглядом подхватывается.
Так взглядом закрепляется первая тяга друг к другу.
Иногда бывает больше. Иногда парни и девушки встречаются на вечеринках. В тесную кунацкую набивается их кружок, строго разделенный на две части: праздничную, пеструю — женскую, и суровую, серую — мужскую. Итальянская гармоника, заменившая горцам древние пандуры с длинными струнами из конских волос, тянет поджарую лезгинку. А в перерывах — в комнате молчание и... взгляды. Взгляды, которые могут пронзить смельчака, случайно оказавшегося в их скрещении.
Но бывает еще и еще больше. Больше всего. Бывает, что парень, взгляд которого подхватила девушка, которому взглядом же ответила она, встретит ее, когда поблизости нет никого, когда ничей чужой глаз... Тогда две, три фразы, сказанные так, чтобы ни у кого другого не было оснований сплетничать, говорить, что такие-то, что он и она разговаривали на улице,— такие две-три фразы определяют форму будущих отношений.
И тогда три пути у мужчины, у настоящего мужчины:
Он должен собирать деньги, чтобы уплатить родным невесты калым.
Он может увезти любимую, будто бы против ее воли.
Он должен увезти любимую против ее воли, чтобы заставить полюбить.
 Так строится вещное право обладания женщиной. Солтамурад шел к осуществлению своего права обычным путем. Переглядывался у фонтана. У харачоевского фонтана, который между мечетью и владением Элсановых серебряной лентой сбегает по склону горы, чтобы притихнуть в деревянных водоемах, чтобы омыть перед молитвой руки и ноги правоверных, чтобы загудеть своей щедрой струей в медных кувшинах харачоевских красавиц.
Харачоевской красавицей была Зезык, дочь Хушуллы и Душты. С нею переглядывался у фонтана Солтамурад, ее юношей был он на харачоевских вечеринках.
Ему повезло. Он переговорил с нею и вечером, подождав ее у условленного выхода, увез к себе. «Похитил».
Событие, не выходящее из ряда вон в харачоевском быту. Обычное событие, когда Хушулла и Душта не оценивают свою Зезык, как доходную статью, в особенности. Но обычай требует от потерпевших, — каковыми считаются родители невесты — по крайней мере, внешних признаков возмущения.
И тогда почетные сельчане приглашают в дом потерпевших. Заедая тяжелые кукурузные лепешки жирной бараниной, они обсуждают событие, вспоминают похожие прежние и кончают решением идти к похитителям. Требовать.
У похитителей тоже лепешки, баранина. И разговоры те же. Так несколько дней, от потерпевших к похитителям и обратно, чтобы закончить миром — уплатой маслаата. Платой за оскорбленье, восстанавливающей доброе имя потерпевших.
В переговоры Хушуллы с Гушмазуко вмешалась власть в лице харачоевского старшины. Власть потребовала возвращения Зезык, не дожидаясь конца переговоров. Мирного конца. Гушмазукаевы вернули Хушулле и Душте их цветок (зезык). Вернули с тем чувством двойственности, какое бывает у каждого горца, когда он подчиняется одновременно и обычаю и власти. Подчинение обычаю — привычное подчинение. Но власти... Кто ее выдумал, эту власть? Какое она имеет право вмешиваться во внутрихарачоевские отношения? Мало ей, что налоги ни за что берет.
И потом: Гушмазукаевым же на улицу нельзя показаться. Каждый односелец имеет все основания отвернуться от них: разве они люди, разве мужчины они, не сумевшие закрепить за собой девушку.
Бабьи шальвары им! Платки на головы!
И все-таки Зезык должна быть Гушмазукаевской. Какой угодно ценой должна. Пусть не удалось похитить ни против ее воли, ни с ее согласия. Гушмазукаевы свезут в город последние пожитки. Продадут улья с пасеки. Баранту. Но Зезык должна быть Гушмазукаевской.
Воллай лазун, биллай лазун!
В маленькой сакле Гушмазукаевых чувство обиды переливало за высокие края харачоевской котловины... Оно залило все горы, все ущелья Чечни, когдаЭлсановский Шугаипп увез Зезык в Эшель-Хотой. Шугаипп, брат Бельгас, второй жены Гушмазуко, от которой родился Бийсултан.
Человека, который не дождался, пока Гушмазукаевы откажутся от девушки, который перебил девушку у Гушмазукаевых, такого человека убить надо, такого человека зарезать надо. Разве такой человек — человек? Разве человек тот, который из-за бабы оскорбляет целую фамилию?
И почему теперь не вмешивается старшина?
— Уо! Санти оха ха нана.(Уо! Санти оха ха нана (чеченск.) — грубое ругательство,мат.)
— Пойдем. Сами отберем девушку. В Эшель-Хотой пойдем. Отберем Зезык и вернем Хушулле. Пускай у него будет, пока наше дело не кончится. Пускай ни у кого не будет, пока наше дело не кончится.
 Пошли в отселок. Гушмазуко пошел. Хасий — старший брат — пойти должен. Хасий не пошел. Хасий с пчелами. Где ему с людьми справиться. Зелимхан пошел. Алимхан — двоюродный брат Солтамура-да. Алимхан пошел. Израил — друг Солтамурада. Израил пошел. Ушурма тоже брат. Ушурма. тоже пошел.
Пошли. В руках ружья. Злоба в сердцах.
— Уо! Селям алей-кум, Сугаид! Хорошо, что ты встретился нам. Пойдем с нами. Покажи, где твой брат нашу девушку спрятал.
Ружья... Пятеро...
Пошел с ними Сугаид.
В Эшель-Хотое — Хушулла. Тоже дочь ищет:
— Лучше бы я ее Солтамураду оставил.
— Уо! Селям алейкум, Гушмазуко!
— Уо! Алейкум селям, Хушулла! Как же ты Шу-гаиппу девушку отдал? Или Солтамурад хуже Шуга-иппа? Или наш дом плохой? Или свои харачоевцы хуже Элсановых? О Хушулла, Хушулла!
— Иди домой, Гушмазуко. Спокойно иди домой. Я сам свою дочку возьму. Сам Солтамураду отдам. Иди домой, Гушмазуко. Зелимхан пусть тоже домой идет. Алимхан пусть тоже домой идет. Израил пусть тоже идет. Ушурма пусть тоже идет. Я сам свою дочку возьму. Сам ее Солтамураду отдам. Клянусь кораном, отдам.
Возвращались. Сугаид с ними. С утра еще надо ему в Харачой, а скоро вечер. Задержался из-за этих Гушмазукаевых.
Гушмазуко, Зелимхан и Израил втроем впереди шли. Алимхан, Ушурма и Сугаид втроем позади шли. Отставали: нельзя при старике Гушмазуко курить. Отстали вовсе. Остановились у родника.
— И как это вы позволили себе взять девушку, просватанную моим братом? — не унимаясь, вспомнил Ушурма.
— Да так: взяли и взяли.
— И как это можно позволить себе... Не чеченцы вы, что ли? Обычаев не знаете, что ли?... Гушмазукаевых за мужчин не считаете, что ли?.. Думаете, что они примут позор, что ли?.. Что бы ты сделал, если бы я с тебя штаны снял?
— Я не баба, чтобы позволить с себя штаны снять.
— Я всей Чечне докажу, что вы бабы. Схватились. Алимхан сзади, протянув руки под мышки Сугаида. Ушурма спереди. Наклонился, чтобы развязать учкур и стянуть штаны, чтобы на завтра показать их в селе: вот-де какие Элсановы мужчины... Штаны-то Сугаидовы. На всю Чечню слава пошла бы. Ни одна девушка после этого не вышла бы за Сугаида замуж.
Сугаид — чечен. Сугаид — хоевец. Чеченская честь! Хоевская честь! Кинжалом наклонившегося Ушурмы он заколол Ушурму. И спрыгнул на дно балки.
Алимхан выстрелил вслед Сугаиду. Алимхан не попал. Вернул только выстрелом ушедших вперед.
— Из-за нас убит. Мы отомстить должны.
И заторопились в Харачой. К Элсановым.
В воротах бросались на непрошеных гостей черномордые, зубастые псы. Дулами винтовок отгоняли их Гушмазукаевы и Израил, крича в саклю:
— Выходи, храбрый мужчина! Мы тебе докажем, что ты не 'таков, как ты думаешь.
Не Сугаид вышел. Элсан вышел. Сугаид в Дышни-Ведено бежал. Не Сугаид вышел, но разве приметишь ночью: выстрелили. Упал Элсан.
И Гушмазукаевы ушли домой.
Убили.
Это — не простое дело, у горцев даже. Это — высечь из гранита кровавый ключ, который будет клокотать для многих поколений.
Но сейчас счеты уравновешивались. Элсановский Сугаид убил Ушурму. Гушмазукаевского Ушурму. Гушмазукаевы убили Элсана. Опоминаясь дома, Гушмазукаевы рассчитывали на мирный исход. Ведь уравновесились чаши крови, и канлы (Канлы (тюрк.) — кровная месть.) должны были кончиться. Почетные старики будут ходить от Гушмазукаевых к Элсановым и обратно. Будут торговаться о маслаате (Маслаат (араб.) — примирение, заключение перемирия между враждующими сторонами.), поедая баранину с лепешками. И, в конце концов, помирятся. На пиру, куда соберется вся мужская половина аула и где фамилии, пролившие кровь, прольют друг перед другом слезы сожаления и раскаяния.
Но начальство, начальство как?
Утром, не дожидаясь приезда начальника участка, Гушмазукаевы ушли из селения. Они знали, что старшина вызвал их, старшина, который благоволил к Элсановым, который отнимал Зезык у Гушмазукаевых.
Раненый Элсанов еще только умирал. Умирая, он не называл убийц. Он чеченец, старый чеченец. Он понимал, что с его смертью легче всего кончатся и канлы. Но не отходил от умирающего Чернов, не отходил и старшина. Вдвоем, добиваясь подтверждения, называли они имена Гушмазукаевых.
Не добившись ответа, уехал Чернов в свою веденскую ставку, наказав старшине «представить» в крепость Гушмазуко, Зелимхана, Израила и Алимхана. Но Зелимхан не захотел быть арестованным. Не захотел тюрьмы:
— Мы сами помиримся с Элсановыми. Какое дело Чернову? Чернов — пристав. Чернов арестует нас, чтобы сослать в Сибирь. А наша вражда останется враждой.
И ежедневно приезжали в Харачой нарочные. Представить... Разнесу... Экзекуция...
Почетные харачоевцы приходили к Гушмазукаевым. Уговаривали:
— В прошлом году было. В Центорое. Баракаевы убили Гудиева, Гудиевы Баракаевых. Никому не досталось от русских. Езжайте. Вам тоже ничего не будет.
Экзекуция... Разнесу... Разгромлю...
И Гушмазукаевы собрались. Вчетвером приехали в Ведено.
У ворот соскочили с арбы, побросали в нее оружие, наказали возчику доставить все домой. И прошли крепостными улицами к начальнику участка.
— А-а, пришли, молодчики. Я вам покажу... Я вам покажу... В холодную их!
Зелимхан входил последним. Зелимхана ударил Чернов. Ему ли бояться чеченцев. Безоружных чеченцев.
И в темной холодной за решеткой заметался Зелимхан.
— Говорил я, что не надо идти. Дождались, чего хотели.
Старому Бехо — сто один год. Старый Бехо под Шамилевскими мюридами не просил пощады. Старый Бехо первый человек в Харачое. Он Кази-муллу помнит. Он Шамиля помнит. Он один харачоевских дедов и прадедов помнит.
Чернов что, Чернов — маленький падишах. Бывает, что в Харачой наезжает большой — полковник Добровольский — падишах. Чернов молодой, а Добровольский поймет, что старому Бехо трудно без сына и без внука. Что Гамзе без Израила и Алимхана трудно. Добровольский большой падишах: он поймет, что канлы кончились, когда Гушмазуко убил Эл-сана.
Старому Бехо — сто один год. Век, и какой век!
Подошел к Добровольскому на сходе:
— Падишах! Отпусти моего сына и внука. Не виноваты они уже.
— Что ему надо? Отец? Чей отец? За Гушмазуко просит? Дурак. Старый дурак. На что у тебя эта борода, козел? — потянул за бороду Добровольский старого Бехо.
Сто один год старому Бехо. Ни ударить, ни убить падишаха он не может. Сто один год старому Бехо — кто еще мог оскорбить его так, как этот русский падишах.
Месяц прошел. Два, три, шесть. Пришло известие в Харачой: на неделе Гушмазукаевых в город отправят. Не долго жить тебе, Бехо. Выезжай с сыном проститься. Ушлют его и внуков ушлют. В далекую Сибирь ушлют.
Женщины с узелками, в которых прощальные гостинцы, собрались в Ведено. Бехо с ними собрался. Вышел старый Бехо из дому. Споткнулся, на арбу взбираясь. Упал. Ушибся. Внесли его в комнату. А сами уехали прощаться с арестантами в Ведено. Умер Бехо. |
