Главная > Дзахо Гатуев "Зелимхан" > ЗЕЛИМХАН_02_СВАТОВСТВО СОЛТАМУРАДА

ЗЕЛИМХАН_02_СВАТОВСТВО СОЛТАМУРАДА


23 февраля 2007. Разместил: 00mN1ck
СВАТОВСТВО СОЛТАМУРАДА


Горская любовь.
Существовал взгляд, что у горцев такое чувство отсутствует вовсе. Обычай умыкания девиц или же приобретение себе жены через уплату энной суммы денег — калыма — был основанием для такого взгля­да, утверждением которого добивались все той же це­ли: доказать худосочность для культуры и цивилиза­ции горской породы людей. Людей, с позволения ска­зать.
Горская любовь — это не результат сцепления встреч, разговоров, клятв, поцелуев и всего того, что по традиции сопровождает у европейцев «соединение» двух существ отныне и присно и навеки. Она бессло­весна, горская любовь. Родится она в летние сумерки у фонтанов, к которым вереницами тянутся за водой аульные девушки. На расстоянии, достаточно гаран­тирующем девушку от прикосновения чужого, сидят парни. Внешне парни нисколько не заинтересованы в тех, которые, как видения, бесшумно подходят к фон­тану с тяжелыми кувшинами на плечах.
Девушки не поют — «Каждый день к Арагве свет­лой». Они не толстые. И жирные груди не выпирают у них в трескающиеся по ткани лифчики. Они не та­кие, как девушки, которых мы привыкли видеть хотя бы в «Демоне». Их длинные, по щиколотку, рубахи просто спускаются с их плеч, подоткнутые за шнурок, которым закреплены широкие «хечи» — женские шальвары, схваченные шнурком у пят.
В летние сумерки у фонтанов родится горская лю­бовь. Бессловесно. Взгляд, брошенный мужчиной, взгляд, который выразительнее тысячи слов и клятв, подхватывается девушкой. Ответным взглядом под­хватывается.
Так взглядом закрепляется первая тяга друг к другу.
Иногда бывает больше. Иногда парни и девушки встречаются на вечеринках. В тесную кунацкую наби­вается их кружок, строго разделенный на две части: праздничную, пеструю — женскую, и суровую, се­рую — мужскую. Итальянская гармоника, заменившая горцам древние пандуры с длинными струнами из кон­ских волос, тянет поджарую лезгинку. А в переры­вах — в комнате молчание и... взгляды. Взгляды, ко­торые могут пронзить смельчака, случайно оказав­шегося в их скрещении.
Но бывает еще и еще больше. Больше всего. Бы­вает, что парень, взгляд которого подхватила девуш­ка, которому взглядом же ответила она, встретит ее, когда поблизости нет никого, когда ничей чужой глаз... Тогда две, три фразы, сказанные так, чтобы ни у кого другого не было оснований сплетничать, говорить, что такие-то, что он и она разговаривали на улице,— такие две-три фразы определяют форму будущих отно­шений.
И тогда три пути у мужчины, у настоящего муж­чины:
Он должен собирать деньги, чтобы уплатить род­ным невесты калым.
Он может увезти любимую, будто бы против ее воли.
Он должен увезти любимую против ее воли, чтобы заставить полюбить.
ЗЕЛИМХАН_02_СВАТОВСТВО СОЛТАМУРАДАТак строится вещное право обладания женщиной. Солтамурад шел к осуществлению своего права обычным путем. Переглядывался у фонтана. У харачоевского фонтана, который между мечетью и владением Элсановых серебряной лентой сбегает по склону горы, чтобы притихнуть в деревянных водоемах, чтобы омыть перед молитвой руки и ноги правоверных, чтобы загудеть своей щедрой струей в медных кувшинах харачоевских красавиц.
Харачоевской красавицей была Зезык, дочь Хушуллы и Душты. С нею переглядывался у фонтана Солтамурад, ее юношей был он на харачоевских вечеринках.
Ему повезло. Он переговорил с нею и вечером, подождав ее у условленного выхода, увез к себе. «Похитил».
Событие, не выходящее из ряда вон в харачоевском быту. Обычное событие, когда Хушулла и Душта не оценивают свою Зе­зык, как доходную статью, в особенности. Но обычай требует от потерпевших, — каковыми считаются роди­тели невесты — по крайней мере, внешних признаков возмущения.
И тогда почетные сельчане приглашают в дом по­терпевших. Заедая тяжелые кукурузные лепешки жирной бараниной, они обсуждают событие, вспоми­нают похожие прежние и кончают решением идти к похитителям. Требовать.
У похитителей тоже лепешки, баранина. И разго­воры те же. Так несколько дней, от потерпевших к по­хитителям и обратно, чтобы закончить миром — упла­той маслаата. Платой за оскорбленье, восстанавли­вающей доброе имя потерпевших.
В переговоры Хушуллы с Гушмазуко вмешалась власть в лице харачоевского старшины. Власть потре­бовала возвращения Зезык, не дожидаясь конца пере­говоров. Мирного конца. Гушмазукаевы вернули Хушулле и Душте их цветок (зезык). Вернули с тем чув­ством двойственности, какое бывает у каждого горца, когда он подчиняется одновременно и обычаю и вла­сти. Подчинение обычаю — привычное подчинение. Но власти... Кто ее выдумал, эту власть? Какое она имеет право вмешиваться во внутрихарачоевские отноше­ния? Мало ей, что налоги ни за что берет.
И потом: Гушмазукаевым же на улицу нельзя по­казаться. Каждый односелец имеет все основания от­вернуться от них: разве они люди, разве мужчины они, не сумевшие закрепить за собой девушку.
Бабьи шальвары им! Платки на головы!
И все-таки Зезык должна быть Гушмазукаевской. Какой угодно ценой должна. Пусть не удалось похи­тить ни против ее воли, ни с ее согласия. Гушмазукае­вы свезут в город последние пожитки. Продадут улья с пасеки. Баранту. Но Зезык должна быть Гушмазу­каевской.
Воллай лазун, биллай лазун!
В маленькой сакле Гушмазукаевых чувство обиды переливало за высокие края харачоевской котлови­ны... Оно залило все горы, все ущелья Чечни, когдаЭлсановский Шугаипп увез Зезык в Эшель-Хотой. Шугаипп, брат Бельгас, второй жены Гушмазуко, от которой родился Бийсултан.
Человека, который не дождался, пока Гушмазукае­вы откажутся от девушки, который перебил девушку у Гушмазукаевых, такого человека убить надо, тако­го человека зарезать надо. Разве такой человек — че­ловек? Разве человек тот, который из-за бабы ос­корбляет целую фамилию?
И почему теперь не вмешивается старшина?
— Уо! Санти оха ха нана.(Уо! Санти оха ха нана (чеченск.) — грубое ругательство,мат.)
— Пойдем. Сами отберем девушку. В Эшель-Хо­той пойдем. Отберем Зезык и вернем Хушулле. Пус­кай у него будет, пока наше дело не кончится. Пус­кай ни у кого не будет, пока наше дело не кончится.
ЗЕЛИМХАН_02_СВАТОВСТВО СОЛТАМУРАДАПошли в отселок. Гушмазуко пошел. Хасий — старший брат — пойти должен. Хасий не пошел. Ха­сий с пчелами. Где ему с людьми справить­ся. Зелимхан пошел. Алимхан — двоюрод­ный брат Солтамура-да. Алимхан пошел. Израил — друг Солтамурада. Израил пошел. Ушурма тоже брат. Ушурма. тоже пошел.
Пошли. В руках ру­жья. Злоба в сердцах.
— Уо! Селям алей-кум, Сугаид! Хорошо, что ты встретился нам. Пойдем с нами. Пока­жи, где твой брат на­шу девушку спрятал.
Ружья... Пятеро...
Пошел с ними Сугаид.
В Эшель-Хотое — Хушулла. Тоже дочь ищет:
— Лучше бы я ее Солтамураду оставил.
— Уо! Селям алейкум, Гушмазуко!
— Уо! Алейкум селям, Хушулла! Как же ты Шу-гаиппу девушку отдал? Или Солтамурад хуже Шуга-иппа? Или наш дом плохой? Или свои харачоевцы ху­же Элсановых? О Хушулла, Хушулла!
— Иди домой, Гушмазуко. Спокойно иди домой. Я сам свою дочку возьму. Сам Солтамураду отдам. Иди домой, Гушмазуко. Зелимхан пусть тоже домой идет. Алимхан пусть тоже домой идет. Израил пусть тоже идет. Ушурма пусть тоже идет. Я сам свою доч­ку возьму. Сам ее Солтамураду отдам. Клянусь ко­раном, отдам.
Возвращались. Сугаид с ними. С утра еще надо ему в Харачой, а скоро вечер. Задержался из-за этих Гушмазукаевых.
Гушмазуко, Зелимхан и Израил втроем впереди шли. Алимхан, Ушурма и Сугаид втроем позади шли. Отставали: нельзя при старике Гушмазуко курить. От­стали вовсе. Остановились у родника.
— И как это вы позволили себе взять девушку, просватанную моим братом? — не унимаясь, вспом­нил Ушурма.
— Да так: взяли и взяли.
— И как это можно позволить себе... Не чеченцы вы, что ли? Обычаев не знаете, что ли?... Гушмазукае­вых за мужчин не считаете, что ли?.. Думаете, что они примут позор, что ли?.. Что бы ты сделал, если бы я с тебя штаны снял?
— Я не баба, чтобы позволить с себя штаны снять.
— Я всей Чечне докажу, что вы бабы. Схватились. Алимхан сзади, протянув руки под мышки Сугаида. Ушурма спереди. Наклонился, чтобы развязать учкур и стянуть штаны, чтобы на завтра показать их в селе: вот-де какие Элсановы мужчины... Штаны-то Сугаидовы. На всю Чечню слава пошла бы. Ни одна девушка после этого не вышла бы за Сугаи­да замуж.
Сугаид — чечен. Сугаид — хоевец. Чеченская честь! Хоевская честь! Кинжалом наклонившегося Ушурмы он заколол Ушурму. И спрыгнул на дно балки.
Алимхан выстрелил вслед Сугаиду. Алимхан не по­пал. Вернул только выстрелом ушедших вперед.
— Из-за нас убит. Мы отомстить должны.
И заторопились в Харачой. К Элсановым.
В воротах бросались на непрошеных гостей чер­номордые, зубастые псы. Дулами винтовок отгоняли их Гушмазукаевы и Израил, крича в саклю:
— Выходи, храбрый мужчина! Мы тебе докажем, что ты не 'таков, как ты думаешь.
Не Сугаид вышел. Элсан вышел. Сугаид в Дышни-Ведено бежал. Не Сугаид вышел, но разве приме­тишь ночью: выстрелили. Упал Элсан.
И Гушмазукаевы ушли домой.
Убили.
Это — не простое дело, у горцев даже. Это — вы­сечь из гранита кровавый ключ, который будет кло­котать для многих поколений.
Но сейчас счеты уравновешивались. Элсановский Сугаид убил Ушурму. Гушмазукаевского Ушурму. Гушмазукаевы убили Элсана. Опоминаясь дома, Гуш­мазукаевы рассчитывали на мирный исход. Ведь урав­новесились чаши крови, и канлы (Канлы (тюрк.) — кровная месть.) должны были кон­читься. Почетные старики будут ходить от Гушмазукаевых к Элсановым и обратно. Будут торговаться о маслаате (Маслаат (араб.) — примирение, заключение перемирия меж­ду враждующими сторонами.), поедая баранину с лепешками. И, в кон­це концов, помирятся. На пиру, куда соберется вся мужская половина аула и где фамилии, пролившие кровь, прольют друг перед другом слезы сожаления и раскаяния.
Но начальство, начальство как?
Утром, не дожидаясь приезда начальника участка, Гушмазукаевы ушли из селения. Они знали, что стар­шина вызвал их, старшина, который благоволил к Элсановым, который отнимал Зезык у Гушмазукае­вых.
Раненый Элсанов еще только умирал. Умирая, он не называл убийц. Он чеченец, старый чеченец. Он понимал, что с его смертью легче всего кончатся и канлы. Но не отходил от умирающего Чернов, не от­ходил и старшина. Вдвоем, добиваясь подтвержде­ния, называли они имена Гушмазукаевых.
Не добившись ответа, уехал Чернов в свою веденскую ставку, наказав старшине «представить» в крепость Гушмазуко, Зелимхана, Израила и Алимхана. Но Зелимхан не захотел быть арестованным. Не захотел тюрьмы:
— Мы сами помиримся с Элсановыми. Какое дело Чернову? Чернов — пристав. Чернов арестует нас, чтобы сослать в Сибирь. А наша вражда останется враждой.
И ежедневно приезжали в Харачой нарочные. Представить... Разнесу... Экзекуция...
Почетные харачоевцы приходили к Гушмазукаевым. Уговаривали:
— В прошлом году было. В Центорое. Баракаевы убили Гудиева, Гудиевы Баракаевых. Никому не до­сталось от русских. Езжайте. Вам тоже ничего не будет.
Экзекуция... Разнесу... Разгромлю...
И Гушмазукаевы собрались. Вчетвером приехали в Ведено.
У ворот соскочили с арбы, побросали в нее ору­жие, наказали возчику доставить все домой. И про­шли крепостными улицами к начальнику участка.
— А-а, пришли, молодчики. Я вам покажу... Я вам покажу... В холодную их!
Зелимхан входил последним. Зелимхана ударил Чернов. Ему ли бояться чеченцев. Безоружных че­ченцев.
И в темной холодной за решеткой заметался Зе­лимхан.
— Говорил я, что не надо идти. Дождались, чего хотели.
Старому Бехо — сто один год. Старый Бехо под Шамилевскими мюридами не просил пощады. Старый Бехо первый человек в Харачое. Он Кази-муллу помнит. Он Шамиля помнит. Он один харачоевских де­дов и прадедов помнит.
Чернов что, Чернов — маленький падишах. Быва­ет, что в Харачой наезжает большой — полковник Добровольский — падишах. Чернов молодой, а Доб­ровольский поймет, что старому Бехо трудно без сы­на и без внука. Что Гамзе без Израила и Алимхана трудно. Добровольский большой падишах: он пой­мет, что канлы кончились, когда Гушмазуко убил Эл-сана.
Старому Бехо — сто один год. Век, и какой век!
Подошел к Добровольскому на сходе:
— Падишах! Отпусти моего сына и внука. Не ви­новаты они уже.
— Что ему надо? Отец? Чей отец? За Гушмазуко просит? Дурак. Старый дурак. На что у тебя эта бо­рода, козел? — потянул за бороду Добровольский ста­рого Бехо.
Сто один год старому Бехо. Ни ударить, ни убить падишаха он не может. Сто один год старому Бехо — кто еще мог оскорбить его так, как этот русский па­дишах.
Месяц прошел. Два, три, шесть. Пришло изве­стие в Харачой: на неделе Гушмазукаевых в город отправят. Не долго жить тебе, Бехо. Выезжай с сы­ном проститься. Ушлют его и внуков ушлют. В дале­кую Сибирь ушлют.
Женщины с узелками, в которых прощальные го­стинцы, собрались в Ведено. Бехо с ними собрался. Вышел старый Бехо из дому. Споткнулся, на арбу взбираясь. Упал. Ушибся. Внесли его в комнату. А сами уехали прощаться с арестантами в Ведено. Умер Бехо.
Вернуться назад
Рейтинг@Mail.ru