К 60-летию Ахсара Кодзати хотел написать статью. Она не состоялась. Состоялись лишь основные мысли, которые должны были обрасти конкретикой.
Дал статье название: «Поэт, который есть поэт». На первый взгляд, оно тавтологично. Но только на первый взгляд. Ибо многие из тех, кого мы называем поэтами, на самом деле не являются ими. Поэт больше и выше рифмованных и нерифмованных столбцов и лесенок, которые прилежно, умело, даже профессионально могут создавать – и успешно создают – десятки и сотни версификаторов. Поэты редко посещают этот мир, и, по моему убеждению, один из них – Ахсар Кодзати.
Он родился в 1937 году, на его кроваво-жестоком гребне – в апреле. Легко представить, как он кричал, ревел, стонал. Это было недовольство и протест, предвосхитившие его непростые отношения с окружающей действительностью, его гражданское и поэтическое поведение, определившие трагичность его миропонимания и мироощущения.
Он, как и многие другие поэты, отдавал дань идеологическим схемам, попадал под «обаяние» всеобщих, регламентируемых социалистическим реализмом стереотипов жизни и искусства, но в то же время сопротивлялся им, спасался от них, оставаясь верным себе – выражать трагичность, правду эпохи. Это было опасно. За правду сажали, ссылали, расстреливали, в лучшем случае обрекали на нищенское существование.
Шестидесятник, тогда, в 60-е годы и позже, осуждая многое в системе, бичуя одних вождей-тиранов, в то же время сохранял веру в систему, веру в других вождей-тиранов. Оставалось много иллюзорного, романтического, идеалистически-утопического. Так же, как и у его собратьев – рано ушедших Хазби Дзаболаты и Георгия Бестауты. Он их пережил, но оказался ли счастливее их – сказать трудно. Одно ясно: он постепенно шел все дальше и глубже к себе, к своей человеческой и художнической сути, подвергал переоценке многое – свою Осетию, а также воздвигнутые литературные авторитеты, своих сверстников-собратьев: от некоторых отвернулся, с некоторыми переругался. Ныне можно констатировать: не осталось почти никакой веры, никакой надежды. Но ныне он сопротивляется намного сильнее, чем когда бы то ни было, становится мужественнее. Хоть и парадоксально, но трагичность – это и есть мужество. Признавать, переживать, испытывать трагичность бытия – значит не принимать мифически-сказочную гармонию, не впадать в оптимистические сны и грезы, не соблазняться ими, отречься от полуправды, что ничуть не лучше неправды, не жить по лжи. Это ли не мужество!
Он был членом ССП, членом КПСС. Но не был членом чего-то коллективного, общинного, соборного. Он был личностью, во всяком случае, стремился быть ею – независимой, суверенной. Он пишет не вообще для народа, не вещает от имени и от лица народа, который – ныне и всегда – понятие весьма абстрактное, расплывчатое, неопределенное. Он пишет для себя и от себя. Это, безусловно, самое высокое уважение к читателю, которого не считает, не ставит ниже себя. В поэзии, как правило, что не для себя, то и не для народа.
Суверенность – это иметь собственную единственность, беречь и никогда не терять. Суверенность предполагает открытость миру, народам, странам, достижениям их культуры, литературы – и в прошлом, и в настоящем. Вот откуда у Ахсара десятки чужих тем и мотивов, которые настолько органично «интерпретированы» его поэтической суверенностью, что воспринимаются как его собственные стихи.
Суверенность – это быть «на уровне века». Быть новым, а вовсе не временным, не модным. Поэзия Ахсара не старомодно-советская, общедоступно-общенародная, безличностная, она и не новомодно-постмодернистская, сумбурно-индивидуалистическая, вроде бы личностная, но на самом деле тоже безличностная. Поэзия Ахсара – где-то между этими крайностями. Если верно, что новое – всегда вечное, то она тяготеет к вечному.
Ахсар писал свободным стихом (велибром), белым стихом, классическим стихом, иногда даже лесенкой. Писал одинаково мастерски, одинаково виртуозно. С какого-то момента он пристрастился к сонету. Лично я к сонету не питаю симпатии: почему-то строгость, каноничность, жесткость и незыблемость его формы мне напоминают тоталитарную систему, в которой нам вольно или невольно приходилось жить – жить как бы в сонете, в его догматике и несвободе. В нем Ахсар выражал свою «несонетную», несистемную, недозволенную правду. Он в сонете противостоял сонету.
Ахсар часто вынужден был прибегать к эзоповскому языку, к языку шифров и кодов, к всевозможным иллюзиям. Стихи об осетинских народных героях, об испанских и чилийских фашистах, в монологах великих писателей и художников разных народов – что в них? Его собственные страдания, мучения, раздумья о себе, о нашей с вами жизни. С отменой цензуры в таком «художественном методе» нет уже необходимости.
У Ахсара, трагического поэта, как ни странно, много смеха, особенно в последние годы. Смех его выполняет двоякую функцию: с одной стороны, по-сырдоновски (Сырдон ведь тоже был трагическим поэтом!) мстить всему, что недостойно жизни и человека, мстить тем, кто подл и двуличен, живет по принципу двойного сознания, двойной морали, мстить нравственно-эстетически, с другой – спасаться от нервно-психического истощения, безумия, преодолевать трагедию, чтобы не стать ее жертвой.
Говорят, от зависти люди готовы убивать. Написал вещь лучше других – тебя ненавидят. Я, когда встречал у Ахсара что-то свежее, смелое, оригинальное, – а таких встреч было множество, – искренне радовался, как будто сам написал. Не зависть во мне вызывал, а радость, утоление собственной духовной, эстетической жажды и голода.
I. АВТОПОРТРЕТ
Когда-нибудь и обо мне, наверно,
какой-нибудь дурак досужий спросит:
«Кто был он? Что Любил? Что ненавидел?»
Ответьте просто: «Был он грубиян,
молчун и работяга, был он бледным,
стеснительным, печальным, неуклюжим,
тяжелым на подъем. Шагал вразвалку,
как селезень. Считался он наивным –
пожалуй, это правда. Как дитя,
не раз он был обманут хитрецами,
друзьями и завистниками, часто
его руками загребали жар
и за спиной его играли в игры
бессовестно. Он не был, как отец,
ни пахарем, ни пастухом, и жертвы
богам не приносил он и не плел
из гибких прутьев стены для амбара.
Он плел слова. Он, словно шут, всю жизнь
играл и забавлялся рифмоплетством.
Что приобрел он? Что оставил он
в наследство? – Крохи разума и честь,
достоинство, и простоту, и такт.
Что не любил он? – Лесть и суесловье,
измену, скопидомство, воровство.
И ненавидел спесь. А из животных –
гиену и свинью. Что он любил?
Любил «слезу Чермена» – грешным делом.
Дай Бог потомкам нашим столько лет
счастливой жизни, сколько раз был пьян он
за дружеским столом. А что до женщин –
он обожал их, да, он их любил
и, как ишак, для них работал вечно.
Что он еще любил? – Собак бродячих.
Он с ними разговоры заводил
на осетинском языке, блуждая
по городу. Но им не до него
обычно было – все они спешили
кто к кобелю, кто к суке. В общем, псы
с ним обращались с ним слишком по-собачьи.
Да, редко находил он пониманье.
Тогда он сам пытался выть, как пес.
Перевод Тимура Кибирова.
Автор статьи: Хаджи-Мурат Дзуццати |
